Пронзающие небо

Да — это был Старец, и они знали его потому что были выходцами из деревни, и в детстве он вылечил их от какой-то болезни. И он сразу же спросил:

— Алёша и Ольга, а ещё — Ярослав…

Он даже не успел закончить вопрос, как они наперебой, стремительно заговорил, что да, мол — конечно знают, рассказали о поручении Ильи-воеводы, о том, как мчались сквозь бурю, как напали на них разбойники, как одного за другим перебили всех их товарищей — как завернули повозку к лес, и это было последнее, что они могли рассказать об Алёше и Ольге — разве что ещё: показалось им, будто из повозки раздавались вопли раненных — хотя этого они и не могли утверждать в точности, так как ветерило тогда итак израненным чудищем надрывался. Конечно, подобные вести не могли успокоить Дубраву, и, когда наконец были разгребены наметённые к воротам сугробы, то он как мог спешно, но всё же покачиваясь от усталости, устремился в это здание — разыскивать должностных лиц, настаивать на том, чтобы немедленно была собрана дружина для похода к разбойничьему городку.

* * *

Вой бури смолкал, а повозка подпрыгивала на лесных корягах, несколько раз ветви деревьев шурша терлись о ее бока. Но вот она резко остановилась и уже знакомый, необычайной силы голос скомандовал:

— Лошадей распрягать и в стойло!

— Затем в двери заскрежетал ключ… Видно, в замочную скважину набилось снега — потому не могли открыть — слышался гул грубых, встревоженных голосов.

Алёша стремительно оглянулся на какое-то движение, и увидел, что Ярослав, который всё это время пытался вырвать из судорожно сжатых пальцев Свиста кинжал, наконец смог завладеть этим густо залепленным горячей ещё кровью орудием — он попытался скрыть страх, отвращение; даже и улыбнулся, пробормотал:

— Не бойтесь — я вас в обиду не дам.

Алёша бросился к нему, вырвал кинжал, и отбросил его к дальней стенке — кинжал лезвием погрузился в дубовую обшивку, задрожал. Ярослав глядел на Алёшу с изумлением, а тот напирал на него странным голосом, в котором причудливо перемешались и шёпот и крик:

— Не смей геройствовать! Слышишь ты?!.. Я тебе приказываю!.. Не смей!.. Один на всю армию разбойников — да?!

— Ах, так? — глаза Ярослава презрительно сощурились. — Трусишь значит, да?!.. Трусишь?!.. Эх ты!

Мальчик попытался прорваться за кинжалом, но Алёша смог его сдержать (хоть это и стоило ему не малых трудов). Ярослав чуть не плакал и от обиды, и от злобы:

— Вот ты какой!.. А я тебе ещё раковину подарил, тайной свой поделился!.. Трус ты, трус!.. Трус! Трус!..

Тут наконец разобрались с замком — дверь резко распахнулась и вместе со снежинками ворвался разбойник. В руке он сжимал длинный загнутый кинжал. Острый взгляд его больших черных глаз промчался по всей повозке, по ребятам промелькнул — и буквально впился в посиневшее, тёмно-кровавым морем окружённое тело Свиста. Какой же невыносимой, пронзительной, тоскующей болью полыхнули тогда эти чёрные глаза — какая мука великая, какое сильное, буре подобное чувство!.. Изумились ребята — почему это буря смолкла, не надрывается больше, вместе с этими очами….

За открытой дверью толпились разбойники, врывался суетливо мечущийся свет факелов, тревожный гул голосов волнами шумел, но вот, вместе с последним вскриком голоса все смолкли, и наступила мертвенная тишь. Вот показалась голова какого-то древнего, седобородого деда, худющего, похожего скорее на козла, а не на разбойника:

— Ну что, Соловушко — порешили, стало быть Свиста нашего, ась?

У Ярослава аж глаза округлились! Мальчик позабыл и о гневе своём и о жажде куда-либо бежать. Вот уж чудо так чудо — видеть перед собой легендарного разбойника, про которого уж столь сказов сложили, что разве что государь Иван — Кощея победитель, мог бы его в этом перегнать (правда, в отличии от Ивана, про Соловья рассказывали исключительно дурные истории). Старик проговорил свой вопрос, и после этого прошло с полминуты (и это были тяжелейшие мгновенья), пока Соловей сидел и дрожал, словно бы сдавливаемый под тяжестью этого вопроса, а потом резко обернулся — и в его чернейших, люто пылающих очах не было и следа слёз — грянул его голос, и был он настолько силён, что ребятам подумалось, что его должны были бы слышать и в Дубграде и в родной Берёзовке, и вообще — на всём белом свете не могло бы остаться такого уголка, куда бы ни проник этот голос:

— Кто это сделал?.. Кто убил?..

Как раз в это время застонал избитый Свистом охранник, и взгляд Соловья впился в него, затем в Алёшу:

— Ведь он, он — да?.. Он?!.. — и, не дожидаясь ответа, волчьим гласом проревел. — Лютой смерти придам!.. Лютой!.. За друга…

— Послушайте! — подал голос Алёша. — Последней волей Свиста было, чтобы отпустили вы его…

— Врёшь! — подобно грому вскрикнул Соловей — и тут вновь сильнейшее чувство жалости болью выступило на лике знаменитого разбойника. Он повернулся к Свисту, и тихо прошептал. — Ведь не мог ты простить своего убийцу, тем более, что он был солдат…

Оля, которая до этого сидела с опущенной головой на лавке, теперь собралась силами, поднялась, и проговорила спокойным своим ясным голосом: