Проклятый род

Очень уж хотелось отцу Философу поспорить. Любил спорить с конторскими. Их насмешки его не обижали. Люди не городские, не деревенские. Близки такие душе его. Ждал, чтоб поддразнили его колесницею и конями Илии. Приготовился к сражению: новый аргумент вычитал в сборнике проповедей.

Но один из конторщиков — двое их здесь было — батюшку за плечо тронул.

— Что?

— Не сюда. Туда, туда смотрите. Да в окно же!

— Ну?

— Вон те две. В белом да в голубеньком.

— Ну!

— Ах, сами вы намеднясь спрашивали, чтоб показать. Те самые, Паша и Олечка.

— А!

И другой конторщик и Курицын к окну подошли. Длинную узкую бороду, исседа-рыжую, Курицын в кулак зажал, криво губу мокрую оттянув. А конторщик, маленький, тощий и кривоногий сказал:

— Ишь, бесстыжие.

А тот, который потолще:

— Почему же бесстыжие? Нет, я вас спрашиваю, Иван Карпыч, почему бесстыжие?

Тощий сплюнул и сипло крикнул, так, чтоб не было слышно во дворе:

— Бесстыжие!

Толстый конторщик шагнул сопя, надвинулся.

— Почему, смею спросить, такое ваше слово? Если женщина, скажем, полюбила, так она бесстыжая. А если наш брат…

— Не женщины оне, а девицы. И потом…

— Те-те-те! Девицы! Как же, смею спросить, девица может быть бесстыжей. А если женщина, то не все ли равно-с, мужчина ли, женщина ли. Наука доказала…

— Ну вас с вашей наукой!

— Не ну вас, и наука совсем не моя-с. А в таком случае супруга ваша Антонина Сергеевна, тоже бесстыжая была…

— Что-о?

— А то, что была же она когда-нибудь девицей, можно полагать. А по-вашему так выходит, что раз девица грехопала, так она и бесстыжая.

— Не грехопала она. А вы жулик. Законный брак…

Отпустил бороду свою Курицын. Обоих их развел властно, за рукава оттянув.

— Тише вы. Сюда оне идут. У крыльца уж. Не видите? Иван Карпыч, вы-то хоть бросьте.

Курицын знал, что конторщики хотят хоть загрызть друг друга. И знал из-за чего. Знал, что и одному в конторе дел часа на три. А хозяин сказал:

— К осени сократить штат.

И Курицын, на каждого взглянув строго, отошел.

А поп молчал. Пальцами рук красных шевелил и моргал часто.

Когда вошли Паша и Олечка, все те четверо сказали:

— Здравствуйте.

А Иван Карпыч прошептал потом еще тихо-тихо:

— Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, проституточки…

И захихикал. Хихиканье услышали, а слов его никто.

— Здравствуйте. Вот она уходит, расчет просит. И паспорт ей пожалуйте.

Паша на Олечку указала. Сама чинная, спокойная. И больше взглядом указала, чем рукою.

— Как же это, Олечка? Что так? Или у нас плохо?

И Курицын близко-близко к девушке подошел-подкрался, бороду длинную в кулак зажав и вперед выставив.

— Не то совсем. И вы, Пашенька, напрасно это! Не пачпорт…

— Как же, Олечка! Сами сейчас говорили… Уйду, мол.

— Ну да, и уйду, коли такие страхи-ужасы… Как я вам сказала? Пойдем, говорю, Пашенька, в контору, про то скажем. А вы, Пашенька, и говорите: пойдем, Олечка, в контору.

— Ах, женский пол! Вы бы толком. Лучше уж вы, Пашенька, расскажите. Суразнее выйдет.

И Курицын острие бороды своей на Пашеньку уставил, в грудь ее пышную.

— Да я что. Это вот она домовых боится, Олечка…

— И не домовых вовсе…

— Ну, привидений, что ли…

— А вы, Пашенька, нешто не боитесь? Сами же вы…

— И ни чуточки даже не боюсь, потому что ни в какую такую нечистую силу не верю.

— А кто же там слова разные говорит?

— Барин говорит. Волен он в своем дому разговаривать.

— Знаю, что барин. А с кем же барин разговаривал?

— А, может, ни с кем. Может, сам с собой. Господа как? Возьмут книжку и на разные голоса читают. Это только необразованность ваша, Олечка…

— А я в щелку смотрела, как барин оттуда вышли. У окна ноги чьи-то видать.

— А может, то картина? Не пойму только, к чему к господам в щелку заглядывать.

— Да не было его там, барина-то. А тот сидит. И вовсе не картина. Так вот окошко, а тут вот он…

Курицын выпустил бороду и криком почти:

— Да где?

— На антресолях.

А Пашенька спокойно сказала:

— Про мастерскую разговор. Мало ли что в мастерской у барина может быть. Что за страхи… Не понимаю.

И пожала круглыми своими плечами. А Олечка:

— Нет, голос слышала. А дверь на замке всегда. И ходит кто-то… И будто плачет… ночью…

И Олечка внезапно рукавом широким белым лицо закрыла, отворотилась к окну. А Пашенька, взглянув нечаянно в глаза кругло-испуганные отца Философа, усмехнулась чуть и раздумчиво пошла к двери.

Из молчания минутного голос Олечки задыхающийся:

— Да что уж! Право, уйду. Жуть на сердце. Покою лишилась.

В комнату лица не оборачивала, через двор пустой глядела на многие окна большого дома, на сине-темные. Под легким платьицем белым дрожала спина. Глядела-впивалась, шептала уже невнятное. Те, в комнате, молчали. Вдруг обернулась. К столу подошла, ни на кого не глядя, глядя в зелень сукна:

— Пожалуйте пачпорт.

Глаза строги были под тонкими бровями.

— Выдайте, Иван Карпыч.

То Курицын.

Взор подняла. Оглядела разом всех. Усмешки почудились жгучие. Голосом громким, чуть визгливым:

— Знаю, какая слава про меня. Только враки это все, сплетни. Пашке зазор свой одной-то нести не охота…

— А ты, Ольга, потише. Вот паспорт. А вот здесь распишись. И нишкни. Так-то. Всех ваших глупостей не переслушаешь.

XIX