Проклятие Шалиона

– Боюсь, ты путаешь рокнарцев с дартаканцами. Эти легенды представляют собой чьи-то домыслы. Рокнарский еретический культ Четырехбожия полагает преступными необычные виды любви, которыми управляет Бастард. Рокнарские теологи считают Бастарда демоном, как его отец, а не богом, как его святая мать, и объявляют нас всех дьяволопоклонниками. Это глубокое оскорбление как для леди Лета, так и для бедного Бастарда – разве он просил о своем рождении? Рокнарцы пытают и вешают обвиняемых в содомии, а лучшие рокнарские капитаны никогда ни нанимают таких людей в команду и не терпят рабов с подобными наклонностями.

– А-а… – Палли облегченно вздохнул. Но он не был бы собой, если бы не додумался спросить: – А худшие капитаны?

– Эти могут все. Со мной такого не случилось – вероятно, я был слишком костляв. Жертвами становились молодые рабы, почти мальчики… и мы обычно знали об этом. Старались быть помягче с ними, когда они возвращались на свои скамьи. Некоторые из них плакали. Некоторые учились пользоваться своим положением ради поблажек… кое-кто из нас делился с ними едой. Этим беднягам всегда угрожала опасность, поскольку капитан мог избавиться от них в любой момент – как от свидетелей своего греха.

– У меня волосы встают дыбом. Я думал, что знаю все об этом мире, но… Ты, по крайней мере, избежал худшего.

– Не знаю, что хуже, – задумчиво проговорил Кэсерил. – Однажды со мной позабавились так чудовищно, что рядом со мной те мальчики могли бы показаться счастливчиками. И никто из рокнарцев при этом не рисковал быть повешенным за содеянное, – Кэсерил никогда еще не рассказывал об этом – ни добрым служителям храмового приюта и, уж конечно, никому из окружения провинкары. Подобную историю он просто не мог поведать до сих пор ни одному человеку. Он почти нетерпеливо продолжил: – Мой корсар совершил ошибку, напав на браджарское торговое судно, – сопровождавшие его галеры он заметил слишком поздно. Когда мы начали отходить, я потерял сознание от жары и выронил весло. И чтобы от меня была хоть какая-то польза, надсмотрщик вытащил меня из оков, раздел и, привязав запястья к щиколоткам, вывесил голого за кормой. Так он насмехался над нашими преследователями. В корму и в перекладину, на которой я болтался, вонзались стрелы браджарских лучников. Уж не знаю, браджарцы ли плохо целились или это была милость богов, но я не закончил жизнь со стрелами в заднице. Может, преследователи думали, что я – рокнарец, который решил поиздеваться над ними, а может, хотели положить конец моим унижениям.

Заметив расширившиеся глаза Палли, Кэсерил опустил самые жуткие и гротескные подробности.

– Ты знаешь, что в последние месяцы осады Готоргета мы жили в постоянном ужасе, пока не привыкли к нему, как и к той вечной боли в животе, которую мы научились не замечать, но которая от этого никуда не девалась.

Палли молча кивнул. Кэсерил продолжил:

– Но тогда я понял кое-что… странное. Я даже не знаю, как объяснить…

У него до сих пор не было случая выразить словами то, что он испытал.

– Я понял, что есть нечто за пределами страха. Когда тело, душа и рассудок уже не в состоянии выдерживать больше этот страх – мир, время… все меняется. Сердце бьется все медленнее, тело перестает потеть… словно впадаешь в какой-то священный транс. Когда меня подвешивали, у меня от страха и стыда текли слезы – столь сильным было отвращение к происходящему. Когда же браджарцы в конце концов повернули назад, и надсмотрщик снял меня, обожженного солнцем до волдырей, и швырнул на палубу, я… смеялся. Я хохотал так, что рокнарцы решили, будто я спятил. Весь мир стал… другим, совсем новым. Конечно, «весь мир» был длиной в несколько дюжин шагов и сделан из дерева, да еще и раскачивался на воде… а время этого мира отмерялась боем склянок… И я рассчитывал теперь вперед на часы своей жизни, как иные рассчитывают на годы, причем загадывал не больше, чем на час. Все люди стали добры и прекрасны – каждый по-своему, – и рокнарцы, и рабы, с благородной или мужицкой кровью в жилах… все равно. И я был другом им всем и улыбался. Я больше не боялся. Правда, старался все-таки не терять больше сознания за веслом.

Голос Кэсерила зазвучал тише, задумчивее.

– С тех пор, когда в мое сердце приходил страх, я только приветствовал его – это убеждало меня, что я не сумасшедший. Или, по крайней мере, иду на поправку. Страх – мой друг, – он поднял глаза и улыбнулся короткой, извиняющейся улыбкой.

Палли сидел прямой, напряженный, с застывшей, как гримаса на лице, улыбкой. Темные глаза его округлились и стали похожи на плошки. Кэсерил громко рассмеялся.

– О пятеро богов, Палли, прости меня. Я не хотел нагрузить тебя, словно осла, тюками своих исповедей с тем, чтобы ты унес их от меня подальше, – а может, потому он все и рассказал, что Палли завтра в любом случае покинет замок. – Это было бы слишком тяжким бременем. Прости меня.

Палли отмахнулся от извинений, словно отгоняя назойливую муху. Шевельнул губами, сглотнул и только после этого смог выговорить:

– А ты уверен, что это был не солнечный удар?

Кэсерил хохотнул: