Проклятие Шалиона

– Выходит, был. На кратчайшую долю доли секунды, которая, однако, растянулась надолго. Но если бы я не умер, я не смог бы проломить стену, которая разделяет наши миры, а тогда Богиня не явилась бы к нам и не сняла бы проклятие. А это была, как я полагаю, просто капля крови Отца, хотя каким образом Золотой генерал получил этот дар, я не знаю. Кстати, это метафора, и у меня нет слов, чтобы описать все это доступно, простите… Это похоже на то, как если бы я сплел корзинку из теней и пытался носить в ней воду.

И души наши обожжены знанием.

– Все в этой Вселенной я увидел через глаза самой Госпожи Весны. И хотя теперь я уже не владею способностью к внутреннему видению, мои глаза стали другими.

Архиепископ осенил себя прикосновением к сакральным точкам. Паджинин откашлялся и неуверенно произнес:

– И, правда, милорд, от вас уже не исходит тот яркий свет, что был раньше.

– Вот как? Отлично! – радостно отозвался Кэсерил. – А как насчет черного облака вокруг Изелль и Бергона? Они действительно исчезли? Я не был вполне уверен.

– Да, милорд. Король! Королева! Тень проклятия покинула вас.

– Вот и славно! – удовлетворенно проговорил Кэсерил. – Боги, демоны, призраки – все исчезли. Вся эта веселая компания. Теперь я – самый обычный человек.

Паджинин же изобразил на своей физиономии выражение, в котором прихотливо сочетались и удивление, и сомнение.

– Я бы не стал торопиться с такими заявлениями, милорд! – проговорил он негромко.

Архиепископ тронул Паджинина за плечо и прошептал:

– Но он ведь рассказал правду, верно? Какой бы странной она ни была…

– О да, ваше преосвященство! У меня нет ни малейших сомнений.

Взглядом он дал знать Кэсерилу, что понимает гораздо больше, чем архиепископ, который был ошарашен и совершенно выбит из колеи всем услышанным в спальне Кэсерила.

– Завтра, – провозгласила Изелль, – мы с Бергоном идем в Храм с процессией благодарения. Босиком через весь город, чтобы выказать благодарность Богам.

Кэсерил не преминул посоветовать обеспокоенно:

– Ступайте осторожно. Вдруг попадется битое стекло или ржавая булавка!

Бергон же уверил Кэсерила:

– Будем смотреть друг другу под ноги на всем пути к Храму.

Повернув голову к Бетрис, Кэсерил протянул руку и коснулся ее руки.

– Ну что ж, – сказал он, – внутри меня посторонних больше нет. Изрядное облегчение – во всех смыслах. Свобода! Чего еще может желать мужчина?

Голос его между тем слабел, подчиняясь чувству усталости. Бетрис повернула свою руку ладонью вверх и тайком сжала руку Кэсерила.

– Мы уйдем и дадим вам отдохнуть, – сказала Изелль обеспокоенным тоном. – Может быть, вы чего-то хотите?

Он хотел было отрицательно покачать головой, но вместо этого сказал:

– О, да! Музыки.

– Музыки?

– Возможно, немного тихой, спокойной музыки, – предположила Бетрис. – Чтобы уснуть.

Бергон улыбнулся и сказал:

– Прошу вас, леди Бетрис, выполните его пожелание.

Гости на цыпочках вышли. Вернулся врач. Он позволил Кэсерилу выпить немного чая в обмен на согласие предоставить материал для анализа, который он, ворча, принялся внимательно рассматривать на предмет наличия крови.

Наконец явилась леди Бетрис в сопровождении молодого лютниста. Тот явно нервничал – его разбудили и по высочайшему распоряжению предписали немедленно заняться исполнением лучших пьес из его репертуара. Тем не менее он сразу же успокоился, стоило ему взяться за инструмент, на котором он, быстро настроившись, сыграл семь коротеньких номеров. К сожалению, ни один из них не удовлетворил Кэсерила – все это было не то, ни одна из пьес не вызвала в его памяти воспоминаний о Дочери и аромате ее цветов. Но вот наконец лютнист заиграл восьмую пьесу, составленную из сплетенных в контрапункте сладчайших мелодий, и в ней Кэсерил распознал эхо небесной красоты. Он попросил юношу сыграть эту пьесу еще раз, и еще раз, и слезы потекли по его щекам, и, увидев, что он плачет, Бетрис сказала, что он устал и должен поспать, и отослала молодого человека.

И Кэсерил вновь не нашел времени сказать Бетрис, что он понял про ее нос, а когда он попытался объяснить это чудо врачу, тот дал ему столовую ложку настойки макового семени, после чего они отвязались друг от друга на целую ночь.