—
Она попыталась влить бульон ему в рот — не для того, чтобы он выпил, а чтобы прекратил петь, — но он выплюнул его и оттолкнул ее руку. Бульон брызнул на простыни, а чашка покатилась по полу. У старого бойца по-прежнему остались силы. Он снова попытался ухватить дочь за руки; ему удалось поймать одно запястье.
— Ты же не дура, сливка, — сказал он. — Не верь ни единому слову этих шлюх и ублюдков.
В течение следующей недели, все более неотвратимо соскальзывая в лапы смерти, Генри много чего еще рассказал, много чего спел; все это были вещи нелицеприятные и в большинстве своем похабные. Но эта фраза так засела в голове у Альмы, что впоследствии она всегда думала о ней как о последних словах отца:
Генри Уиттакер умер девятнадцатого октября 1851 года. Его смерть была похожа на унесшийся в море ураган. Он бился до конца, боролся до последнего вздоха. Тишина, наступившая после, когда его наконец не стало, была оглушительной. Никто не мог поверить, что Генри умер, а они остались жить. Утирая слезы — плакала она не столько от горя, сколько от усталости, — Ханнеке пробормотала:
— Крепитесь те, кто уже на небесах, — ох, что вас ждет!
Альма помогла обмыть тело. Она попросила, чтобы ее оставили с трупом наедине. Но она не собиралась молиться. И плакать тоже не собиралась. Ей нужно было кое-что найти. Приподняв простыню, укрывавшую обнаженное тело отца, она осмотрела кожу на его животе, отыскивая пальцами и глазами что-то, что напоминало бы шрам или бугор, что-то необычное, маленькое, нечто, чего там быть не должно. Она искала изумруд, который был зашит под кожей Генри: он клялся ей в этом много лет назад, когда она была еще девочкой. Альма не чувствовала брезгливости. Она была натуралистом. И если изумруд действительно был там, то она собиралась его найти.
Изумруда не было.
Она была поражена. Она всегда верила всему, что говорил ей отец. Хотя, возможно, перед самым концом он преподнес этот изумруд Смерти. Когда песни не помогли, храбрость не помогла и никакой хитростью не удалось выторговать лазейку, чтобы разорвать последний страшный контракт, он, верно, сказал: «Я и свой самый большой изумруд тоже отдам!» И может, Смерть и согласилась забрать его, но потом забрала и Генри.
От этого долга не смог откупиться даже ее отец.
Генри Уиттакер умер, а с ним и его последняя уловка.
Альма унаследовала все. Завещание, зачитанное всего через день после похорон старым адвокатом отца, оказалось простейшим документом длиной всего в несколько фраз. В нем говорилось, что Генри Уиттакер оставляет все свое состояние «единственной родной дочери». Все свои земли, все коммерческие предприятия, все богатство, все имущество — единственным владельцем всего этого назначалась Альма. Больше в завещании не упоминался никто. Ни приемная дочь Генри, Пруденс Уиттакер Диксон, ни преданные слуги. Ханнеке он не завещал ничего. Ничего не оставил и Дику Янси.
Теперь Альма Уиттакер стала одной из самых богатых женщин в Новом Свете. В ее распоряжении был крупнейший американский концерн, осуществлявший импорт ботанического сырья; его делами она в одиночку заведовала последние пять лет. Ей досталась половина доли в процветающей фармацевтический компании «Гэррик и Уиттакер». Теперь она одна жила в самом великолепном частном доме в Содружестве Пенсильвания и обладала правами на несколько патентов, приносивших немалую прибыль. Кроме того, в ее владении находилось несколько тысяч акров плодородной земли. Ей напрямую подчинялись сотни слуг и работников, а бесчисленное количество людей по всему миру служили ей по контракту. Ее теплицы и оранжереи не уступали подобным сооружениям в лучших ботанических садах Европы.
Но ей все это счастьем не казалось.
После смерти отца Альма чувствовала себя опечаленной и разбитой, и ей казалось, что громадным наследством он скорее обременил ее, чем оказал ей честь. Почему ее должны интересовать крупный концерн по импорту ботанического сырья или процветающее предприятие по производству лекарств? Зачем ей с полдюжины фабрик и шахт, разбросанных по всей Пенсильвании? А особняк на тридцать четыре комнаты, набитый редкими сокровищами и дерзкими слугами, — с ним-то ей что делать? Сколько теплиц нужно одной женщине-ботанику, чтобы изучать мхи? (По крайней мере, на этот вопрос ответ был простым: ни одной.) Однако все это принадлежало ей.