И чем сильнее становился этот ужас, тем беспощаднее Генри тиранил своих несчастных сиделок. Он постоянно требовал, чтобы ему массировали ноги, и, опасаясь задохнуться в результате воспаления легких, велел, чтобы изголовье его кровати приподнимали под тупым углом. Он приказал убрать все подушки, боясь, что утонет в них во сне. С каждым днем, невзирая на потерю сил, он становился все более агрессивным. «Что за бедлам вы устроили в моей кровати!» — орал он вслед какой-нибудь побледневшей, испуганной девчушке, и та бросалась прочь из комнаты. Альма недоумевала, откуда у него силы рявкать на всех, как пес на цепи, ведь он таял с каждым днем. Генри был невыносим, но в его борьбе было что-то внушавшее восхищение, в его отказе спокойно умирать — нечто свойственное королю.
Он уже почти ничего не весил. Тело его стало старым конвертом, в котором свободно болтались длинные острые кости. Вся кожа покрылась нарывами. Питаться он мог лишь говяжьим бульоном, да и того выпивал немного. Но при всем этом казалось, что голос Генри Уиттакера покинет его последним. С одной стороны, это было печально. Голос Генри причинял добродетельным горничным и сиделкам немало страданий, ибо, как и положено отважному британскому моряку, идущему на дно вместе с судном, он взял за привычку распевать похабные песни, помогавшие ему храбриться пред лицом неминуемой судьбы. Смерть пыталась затащить его на дно обеими руками, но он прогонял ее песней:
—
— Это все, Кейт, благодарю вас, — бормотала Альма, обращаясь к бедной юной горничной, которой не посчастливилось в тот день быть на дежурстве, и выпроваживая ее за дверь.
Генри же распевал ей вслед:
—
Генри никогда не было дела до приличий, но теперь он и вовсе о них забыл. Говорил все, что ему хотелось, а может, догадывалась Альма, даже и больше, чем хотелось. Он стал шокирующе несдержан. Кричал во весь голос о деньгах, о расстроившихся сделках. Обвинял всех и вся, нападал и отражал чужие нападки. Он словно хотел наказать всех вокруг за то, что ему приходится умирать. В конце концов он утратил ощущение времени и начал драться с мертвецами. Он спорил с сэром Джозефом Бэнксом, снова пытаясь убедить его растить цинхону в Гималаях. Злобно орал на давно сошедшего в могилу отца своей покойной жены: «Ты еще увидишь, вонючий старый голландский хряк, каким богачом я стану!» Обзывал своего давно умершего отца презренным лизоблюдом. Требовал, чтобы привели Беатрикс, чтобы она позаботилась о нем и принесла ему сидру.
Потом однажды он посмотрел Альме прямо в глаза и сказал:
— Не думай, что я не знаю, кем на самом деле был твой муженек!
Альма задумалась, не отправить ли сиделку прочь из комнаты, но колебалась слишком долго. Надо было сделать это сразу, но вместо этого она засомневалась, не зная, что хочет этим сказать отец.
— По-твоему, я таких не встречал, путешествуя по миру? По-твоему, я сам таким не был? Думаешь, меня взяли на борт «Резолюшн» за умение вести корабль? Я был мальчишкой, Сливка, безволосым юнцом, сухопутной крысой со сладкой чистой попкой. И не стыжусь об этом говорить!
Теперь он называл ее Сливкой. По имени он к ней уже несколько месяцев как не обращался. Он полностью отдавал себе отчет в том, кто она, что также означало, что он отдает себе отчет в своих словах.
— Вы можете идти, Бетси, — велела Альма сиделке, но та не спешила покидать комнату. — Благодарю вас, Бетси, — повторила Альма, встав и самолично проводив сиделку к двери. — Пожалуйста, закройте за собой дверь. Спасибо. Вы мне очень помогли. Благодарю. Идите же.
Генри горланил чудовищную песню, которую Альма раньше никогда не слышала:
— Отец, — проговорила Альма, — ты должен прекратить. — Она не знала, слышал ли он ее. Он почти совсем оглох. Она подошла ближе и положила руки ему на грудь: — Ты должен прекратить.
Генри перестал петь и взглянул на нее горящими глазами. Затем схватил ее запястья костлявыми руками.
— Спроси себя, почему он женился на тебе, Сливка, — промолвил Генри голосом ясным и сильным, как у молодого мужчины. — Поди, не ради денег! И не ради твоей маленькой попки. Ради чего-то еще. Ты так и не поняла, да? Вот и я тоже так и не понял.
Альма вырвалась из тисков отца. Изо рта у него пахло гнилью. Мертвого в нем было уже больше, чем живого.
— Хватит болтать, отец, выпей бульону, — проговорила Альма, поднося к его губам чашку и стараясь не смотреть ему в глаза. У нее возникло чувство, будто сиделка подслушивает под дверью.
Он снова заголосил: