Происхождение всех вещей

Альма открыла портфель без труда. Сверху лежал свернутый коричневый вельветовый пиджак, который она сразу же узнала, — и горло ее сжалось от нахлынувших чувств. Она достала пиджак и зарылась в него лицом, надеясь, что волокна ткани сохранили хоть какие-то следы запаха Амброуза, но уловила лишь слабый запах плесени. Под пиджаком лежал ворох бумаги: наброски и рисунки — целая толстая стопка на больших неровных листах цвета яичной скорлупы. На верхнем рисунке было изображено тропическое дерево пандан, легко узнаваемое по веерообразным листьям и толстым корням. Рука Амброуза, превосходнейшего иллюстратора-флориста, была видна сразу по типичным для него, в совершенстве проработанным деталям. Это был всего лишь карандашный набросок, но он был просто великолепен. Альма изучила его и отложила в сторону. Под первым рисунком был другой: элемент цветка ванили, зарисованный тушью и виртуозно раскрашенный, — казалось, он вот-вот упорхнет с листка бумаги.

Альма ощутила растущую надежду. Видимо, портфель содержал наброски и картины Амброуза, созданные на тихоокеанском берегу. Это было ответом на многие ее тревоги. Во-первых, это означало, что на Таити Амброуз нашел утешение в своем искусстве, а не просто сгнил там в праздном отчаянии. Во-вторых, теперь, когда она получила в свое распоряжение эти рисунки, у нее останется больше от Амброуза — у нее будет что-то прекрасное и осязаемое, что станет напоминать ей о нем. А главное, эти рисунки приоткроют завесу над его последними годами: она сможет увидеть то, что видел он, словно глядя на все его глазами.

На третьем рисунке была кокосовая пальма — простой, быстрый и незаконченный набросок. Однако четвертый рисунок заставил ее опешить. Он изображал лицо. Это само по себе было странно, ведь, насколько ей было известно, Амброуз никогда не проявлял никакого интереса к рисованию людей. Он не был художником-портретистом и никогда себя им не считал.

Но все же сейчас перед ней лежал портрет, нарисованный пером и тушью в детальной манере Амброуза. Это была голова юноши в профиль. Широкие скулы, приплюснутый нос и полные губы ясно указывали на то, что юноша — полинезиец, хотя волосы его были острижены коротко, на европейский манер. Этот человек был, безусловно, привлекательным, здоровым и сильным. Альма взяла следующий рисунок: еще один портрет. Опять тот же самый юноша, на этот раз изображенный в профиль с другой стороны. На следующем рисунке была рука мужчины. Но не Амброуза. Плечо этого мужчины было шире, предплечье крепче. Другой рисунок изображал человеческий глаз в ближайшем рассмотрении. И это был не глаз Амброуза (его глаз Альма узнала бы где угодно); перед ней был глаз другого человека, миндалевидный, большой, с пушистыми ресницами.

На следующем рисунке юноша был изображен в полный рост; абсолютно голый, он был показан сзади, уходящим от художника. У него была широкая и мускулистая спина. Выпуклость каждого позвонка была дотошно воспроизведена на бумаге. На следующем рисунке был снова изображен обнаженный юноша, но на этот раз он отдыхал, прислонившись к кокосовой пальме. Лицо его было Альме уже знакомо. Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, что на остальных рисунках, — у него был такой же высокий лоб, полные губы и миндалевидные глаза. Но на этом рисунке он выглядел несколько моложе, чем на других, совсем мальчишкой. Ему было семнадцать, быть может, восемнадцать лет.

Растений на рисунках больше не было. Все остальные наброски и картины в портфеле также изображали обнаженную натуру. Их было, должно быть, больше сотни. И на всех был один и тот же мальчик, один и тот же юный туземец с короткими, по-европейски стриженными волосами. Некоторые рисунки изображали его спящим. На других он бежал, нес копье, поднимал камень или забрасывал рыболовную сеть, как атлеты и полубоги на древнегреческих амфорах. И ни на одном рисунке на юноше не было ни клочка одежды, не было даже ботинок. Большинство изображали его член висящим и расслабленным. Однако другие — определенно нет. На этих, других рисунках у юноши была мощнейшая эрекция, а лицо, повернутое к художнику, выражало искреннее, пожалуй, даже озорное прямодушие.

— О боже мой! — услышала себя Альма. А потом поняла, что давно уже повторяет эти слова — с каждым новым шокирующим рисунком. — О боже мой, о боже мой, о боже мой!

Альма Уиттакер была женщиной, способной быстро понять, что к чему, и сделать выводы. Мало того, она была далеко не невинна в том, что касается чувственных удовольствий. И вывод здесь напрашивался совершенно очевидный: Амброуз Пайк — образец чистоты, ангел из Фрамингема — был содомитом.