— Ох, да обрушится на мою голову твоя небесная благость и Христос с Девой Марией в придачу! — выругалась Альма. Ей хотелось схватить и встряхнуть его, как она встряхнула того парнишку, Роберта, на днях в огороде. Хотелось устроить дебаты по поводу того, о чем говорится в Святом Писании. Иегова наказал жительниц Содома за то, что те совокуплялись с ангелами,
— Да, — коротко и грустно отвечал он.
Ярость покинула Альму, сменившись тяжелой, бездонной скорбью.
— Тогда ты глубоко ошибся, — проговорила она, — и теперь мы с тобой сели черт знает в какую лужу.
В «Белых акрах» ему оставаться было нельзя.
Это стало ясно всего неделю спустя — неделю, в течение которой Амброуз спал в гостевой комнате в восточном крыле, а Альма — на диване в каретном флигеле, и оба при этом терпели улыбочки и насмешки юных горничных и садовников. Женаты меньше месяца и уже спят не то что в разных комнатах, а в разных зданиях… что ж, это был слишком громкий и забавный скандал, и местные сплетники и любители лезть не в свое дело не могли удержаться от соблазна позлословить и посмеяться.
Ханнеке пыталась заставить прислугу молчать, но слухи разлетались как ласточки. Поговаривали, что Альма оказалась слишком старой и некрасивой и Амброуз не стал ее терпеть, несмотря на состояние, прилагавшееся к ее высохшей щелке; что Амброуза поймали на воровстве; что Амброуз питал слабость к симпатичным маленьким девушкам и его застали, когда он шлепал доярку по мягкому месту. Слуги говорили, кто что хотел, — не могла же Ханнеке уволить их всех. Некоторые из этих слухов Альма сама слышала, а что не слышала, легко могла себе представить. Достаточно было увидеть презрительные взгляды прислуги.
В понедельник после обеда, в конце октября, отец вызвал ее в кабинет:
— Так что я слышу? Новая игрушка тебе уже надоела?
— Не высмеивай меня, отец, — клянусь, я этого не вынесу.
— Тогда объяснись.
— Слишком стыдно объяснять.
— Не думаю, что это так. По-твоему, я уже не переслушал кучу сплетен? Что бы ты ни рассказала, вряд ли это окажется хуже того, что о тебе уже говорят.
— Есть вещи, отец, о которых я не могу рассказать.
— Он тебе изменил?
— Нет. Ты же знаешь его, отец. Он не способен на такое.
— Никто из нас его толком не знает, Альма. Так в чем дело? Украл у тебя что-то… у нас? До полусмерти замучил в постели? Или он бьет тебя кожаной плеткой? Нет, мне почему-то кажется, что дело не в этом. Скажи мне, дочка. В чем он провинился?
— Ему нельзя здесь больше оставаться, но почему — я сказать не могу.
— Думаешь, я упаду в обморок, узнав правду? Я старый человек, Сливка, но пока еще не в могиле. И не думай, что я сам не догадаюсь — мне стоит лишь поразмышлять над этим подольше. Ты что, фригидна? В этом дело? Или у него висит?
Она не ответила.
— Ясно, — сказал он. — Что-то из этого, значит. Вы так и не вступили в супружеские отношения?
И снова она промолчала.
Генри хлопнул в ладоши:
— Ну и что с того? Ведь общество друг друга вам все равно приятно. У многих супругов и этого нет. Все равно ты слишком стара, чтобы рожать детей, и многие супруги недовольны происходящим в спальне. Большинство, если честно. Плохо совместимых пар в мире — как мух навозных. Твое супружество, может, и скисло раньше других, но ты уж соберись, Альма, и закуси губу, как все мы делаем… или делали. Тебя разве не учили закусывать губу? Нельзя всю жизнь пускать коту под хвост из-за одной неудачи. Подумай, что хорошего можно из этого извлечь. Раз от него под одеялом толку нет, воспринимай его как брата. Из него получился бы хороший брат. Он нравится нам всем…
— Брат мне не нужен. Говорю тебе, отец, ему нельзя здесь оставаться. Ты должен заставить его уйти.