Прогулка [СИ]

— Илья, — сказала она, трогая его за бок и обрывая длинный рассказ о длинном рейсе на Камчатку, — ты чего сидишь там? Давай, поцелуй меня уже.

Он замолчал, поворачиваясь. Кире стало нежно и хорошо от его серьезного лица, такого временами детского, а иногда наоборот, совсем взрослого, будто он старше. Сильнее. Обязательно сильнее и обязательно защитит. Хотя бы для этого можно плюнуть на здравый смысл.

Но все оправдания поцелую и тому, что за ним последовало, не понадобились. Все было, к удивлению Киры, не просто хорошо, а прекрасно. Она засмеялась в конце, потом, уже сидя на бескрайнем гостевом диване среди разбросанных подушек и прижимая стриженую голову Ильи к своему горячему животу. Без всякого страха глядя на светлые от утра шторы, смеялась, перебирая короткие темные волосы.

— Ух ты, — сказал он, переворачиваясь на спину и глядя ей в лицо снизу, — ничего себе. Вот это да.

— Тебе того же. Тем же, по тем же местам.

— Чего?

— Ух ты. Ничего себе. Вот это да.

Голова заелозила на ее коленках. Илья важно кивал. Потом, зевая, предупредил:

— Я знаешь, как сильно кручусь, во сне. Могу нечаянно звездануть. Если мне приснится, что ты Дарт Вейдер, к примеру. Или Чужой.

— Вот спасибо!

— Нет, ты не поняла. Это ж во сне если…

— Я поняла. Дай посмеяться, ты.

— А, — удовлетворился Илья, зевая уже во весь рот, — посмейся. И ложись к стенке, а то вдруг я тебя уроню, если приснится чего.

01.06.16

Он спал, и во сне, в полумраке лицо его стало совсем детским, так странно, белело запрокинутое, с мягко сложенными губами и смешной по четкому овалу линией темной бородки. Кира лежала на боку, не очень удобно, но пока не канула в сон, это было ничего, можно смотреть, раздумывая, что произошло. И произошло ли. Нормальный секс (прекрасный, поправила себя Кира, устраиваясь на локте, чтоб видеть лучше), она что, не имеет права на секс? Это мама торжественно похоронила дочкину сексуальность еще полтора десятка лет тому, переставляя мебель в квартире и засунув в угол Кирин раскладной диван. А чего его раскладывать, парировала дочкино возмущение, девочка, что ли, спать, что ли, с кем собралась, не смеши.

Кира, разумеется, смешить продолжала. Были у нее романы, и короткие, и длинные, один из пары длинных, тот самый, с прекрасным, крепко пьющим мужчиной. И другой, который почти закончился браком, но вместо этого закончился какой-то невнятицей, и Кира осталась соломенной непонятно кем, в ожидании нечастых звонков, которые становились реже, потом прекращались и вдруг возобновлялись с новой силой. Вспоминать прежние отношения Кира не любила. Она вообще не любила перебирать прошлое, как не любила снимать всяких родственников для семейного архива (родственники обижались) и разговоры ностальгические о всяких давних из детства происшествиях и забавных случаях вела только, чтоб доставить удовольствие маме. Территории ее памяти мало интересовали Киру, потому что, резонно полагала она, есть территории намного большие. Мир настолько огромен, думала Кира, насколько ты позволяешь ему быть огромным. И однажды сняла надпись, мелом, размашисто, на том самом заборе с кустом шиповника.

«Все границы — в твоей голове».

В большое прошлое входили и человеческие деяния, и смена сезонов, при этом, время цветения ежевики, к примеру, или верно сказанное два тысячелетия назад слово в античной трагедии могли быть значительнее мировых войн и людских достижений. Где-то там, в этом бескрайнем лоскутном космосе, была и территория самой Киры, но та, внешняя, состоящая из паспорта, прожитых лет и отношений с родней, интересовала ее очень в меру. Даже любовь к дочери существовала там ровно и с некоторым смирением. Девочка выросла, у нее своя жизнь, это нормально, и в этом счастье. Хорошо, что она чаще звонит Кире, чем та ей. И хорошо, что это не связано с семейными неурядицами. Пусть Светильде-котильде повезет со здоровьем и счастьем, даже если она будет существовать отдельно и наездами.

Сейчас Кира вольна поступать так, как хочется и нужно ей. И мальчишка, который недавно так сладко и уверенно делал взрослые вещи, внимательно глядя, чтоб ей — Кире — было хорошо, это как бы проверка ее готовности к собственной внутренней свободе. Ну, Кира, поддразнила она себя, укладываясь, наконец, на спину, кладя руку себе на грудь, чтоб не мешать ему спать, и закрывая глаза: слабо тебе ввязаться в отношения, которые изначально сумасшедшие и могут развернуться как угодно, став невероятным котом в невероятном мешке? От очень милых до изрядно неприятных. Может, он будет приходить к тебе поддатый. Или вообще, в лоскуты, да еще и любитель поскандалить. Угу, возразила она себе, вспоминая пьяного Илью на диване, который беспокоился, чтоб сидела рядом, чтоб ему, значит, лучше спалось. Нес пирожок, не удержался, обкусал по дороге.

Ну ладно… Кира смотрела в белый потолок с черными лапами люстры. Илья рядом резко повернулся, закидывая на нее колено, и Кира сцепила зубы, чтоб не охнуть, ничего себе нога, бревно, а не нога.