Пробуждение

Дедушку Никифора Ивановича забыли не сразу. Еще долгие годы в доме витал его строгий, могутный облик. Со смертью деда кончилась и привольная Илюшкина жизнь. Сына взял под свою отцовскую опеку Иван Никифорович и почти никуда от себя не отпускал. Куда бы он ни ехал — всюду брал его с собой. Однажды хотел даже повезти на ярмарку, но воспротивилась мать, потому что с базара, куда съезжалось много народа, никто трезвым не возвращался. Зато вскоре отец увез его на молотьбу. Взяли и девчонок. Они уже помогали взрослым. Саня считала молотьбу самым утомительным делом. Ее обычно сажали на телегу, давали в руки вожжи и заставляли ездить по разбитым на току снопам. Под телегой закреплялся каменный каток, позади шла еще одна лошадь, волоча на постромках второй каток. Взрослые перетряхивают хлебный настил бянками — специальными двурогими деревянными вилами, потом легкими граблями снимают края отбитой соломы, затем снова ворочают настил, перетряхивают к внешнему краю — с таким расчетом, чтобы зерно и мякина оседали внизу, посредине тока. Так до самого конца, покамест не снимут вчистую. Потом уж Санька гоняет по чистой, чтобы не осталось зерна в рубашке, которое может во время веяния улететь в охвостье.

— А ну веселее, голубчики! — покрикивает отец, встряхивая и продувая на ладони намолоченное зерно. Ему радость: урожай-то вон какой полновесный! Крикнет и пойдет к балагану курить. А брат Минька украдкой шмыганет куда-нибудь в кустики или за омет старой соломы и тоже потихоньку курит. «Не боится, шельмец, что пожар наделает», — думает Илюшка.

Полдень. Жарко. Однообразно скрипит рассохшаяся телега. Гулко постукивают катки. Шуршат по настилу копытами вспотевшие кони. Спустив на лоб кончик беленького платочка, Санька поет какую-то песенку. Резко обрывая мотив, посвистывает на лошадей. Смешно у нее получается. Увидев, как младший братишка бездельничает, начинает упрашивать:

— Братик, миленький, поездий со мной маненечко!

Отмахнувшись от ее просьбы, Илюшка продолжает барахтаться в нагретой солнцем соломе. Он знает наперед, чем все кончится, если уступит. Она проедет с ним два-три круга и запросится по неотложному делу… Потом пойдет к балагану, выкатит из-под соломы арбуз, расколет его и начнет есть деревянной ложкой сладкую, красную, сахаристую мякоть. Тут ее хоть кричи не кричи. Отец, глядишь, закурив цигарку, приляжет в тень и мгновенно уснет, Миша тоже, изрядно наглотавшись табачного дыма. Даже братишке в другой раз даст курнуть из своих рук. Илья чуть не задыхается, кружится голова, поташнивает, но терпит. Так вот и приучаются к курению.

Все же усаженный за вожжи, Илюха начинает молотить через пень-колоду, ездит посередке настила одним следом и всю пшеницу избивает катками в труху, тогда как края-то, что нужно снимать,-лежат и подрагивают усиками живых колосков. Бедная Саня — тетеха, попадет же ей! Но ради передышки она готова перетерпеть любое наказание. Илюшка тогда еще не понимал, как мучительно ездить по току с утра до ночи. От кружения по настилке постепенно одолевает дремота, того и гляди под каток свалишься, или кони, почуяв свободу, сойдут с тока, упрутся оглоблями в овсяную скирду и начнут рушить снопы. Вот тогда уж начинается настоящий ералаш… Всем достается от отца, и ездовому, и тем, кто должен неусыпно наблюдать за молотьбой. Сельских детей приучают к физическому труду очень рано. С малых лет у них у каждого есть свои рабочие инструменты: маленькие грабельки, вилы, лопата, метла… Все начиналось как будто бы с детской забавы, а кончалось тем, что дети трудились наравне со взрослыми, делали все, что им было под силу. Илюшка очень любил, когда сгребали намолоченный хлеб и, готовясь к провеиванию, начисто подметали гладкий, твердо укатанный ток. Дети разувались и босиком бегали по прохладной земле, где на их глазах вырастал огромный ворох. Потом наспех ужинали, а к сумеркам начинала тарахтеть старенькая веялка. Чудо, какие дивные стояли вечера. Илюшка любил наблюдать, как над горами тихо всплывал месяц и обливал голубоватым светом большие скирды хлеба, а вокруг серебристо блестела выброшенная с тока солома. Но дыра в балагане становилась тогда еще чернее, и лезть туда одному не хотелось… Нелепую, жуткую тень отбрасывали треногие таганки-растопырки, где висел большущий полевой чайник с длинным, лихо выгнутым рыльцем. Тут же рядом тяжко посапывали привязанные на ночь быки, приглушенно позванивая боталом, звучно пофыркивали в луговой низине спутанные кони. В лунной ночи далеко разносился стук веялки.

Илюшка стоял на коленях и отгребал от нижнего решета чистую пшеницу, орудуя то деревянной лопатой, а то и руками. Приятно утопить ладони в сухом, душистом зерне. Когда надоедало это занятие, начинал вторить, подражать звукам веялки:

— Так, так, перетак, я поеду на баткак. Я поеду с Мишей, соберу все вишни…

Баткаком называли поле, принадлежащее самым богатым в станице казакам Полубояровым.