Пробуждение

Было тогда Илюхе годика четыре, а может, чуточку больше. В один из субботних вечеров за ужином детям объявили, что завтра рано утром их повезут на бахчи за первыми дынями. Решили взять всех, кроме Илюшки, который накануне наелся незрелого пасленка и маялся животом. Он поднял такой крик, что пообещали разбудить и его. С вечера дети так развозились от радости, что их едва уложили спать. Проснулся Илюха в полутемных сенях, пошарил рукой по колючей кошме — ни тетки Аннушки, ни Саньки рядом не оказалось. Илюшка вскочил и, как был в одной рубашонке, зашлепал босиком по голому полу в маленькие сени, выглянул в окошко. Во дворе горланили петухи. Над поветью повисло солнышко, а в холодке, внизу, дедушкиного тарантаса не было. Илюха сразу догадался, что на бахчи уехали без него. Захлебываясь слезами, он бросился на кухню, но там на столе лежали одни высокие калачи, накрытые белой скатеркой, да черный кот сыто мурлыкал на лавке. Илюха схватил веник, зачем-то сунул его коту в усы, тот чихнул, спрыгнул с лавки и юркнул, загремев ухватами, под печку. Услышав во дворе голоса, Илюшка выскочил на крыльцо и остановился. В тени на завалинке сидели мать с тетушкой Анной и что-то вязали. Увидев Илюху без штанишек, с обтрепанным в руках веником, они засмеялись. Это вызвало у Илюхи такую ярость, какой он никогда не испытывал. Мало того, что обманули, да еще так обидно насмехаются. Размахнулся и запустил в них веником.

— Ну, хватит, сынок, хватит, родимый, — попробовала мать успокоить его. Но Илюша не унимался. Притащил поварешку и старые, растоптанные дедушкины валенки.

— До дедушкиных пимов, пострел, добрался… Вот ужо приедет дед-то, я ему все расскажу, — пригрозила тетушка. Но и эта угроза не подействовала. Бросать уже было нечего, тогда он выхватил из-под скатерти еще теплый калач и выскочил с ним на крыльцо. Тут терпению матери пришел конец.

— Эко чего удумал! Не смей! — крикнула она, подскочила и отняла калач.

— Шлепни-ка его по голой заднице! — посоветовала тетушка. Но мать никогда не била Илюшку.

— Ишь какой буян выискался! Вот те и ласковый! Лобастенький! То и гляди ухватом пырнет… Воистину дед Микифор горячий… — сокрушалась тетушка Анна.

Мать зажала голову Илюшки руками, прислонила к своему животу и зашептала что-то ласково-ласково. Немое Илюшкино горе начало затухать. Изредка всхлипывая, он выкрикивал:

— Скажу дедушке, как вы его дразните!

— Как, милый?

— Микифор горячий…

— Ну и скажи, скажи, — кивала тетушка.

— Ишо скажу, как киргизцу муку продаете…

— Приедет дедушка, ты ему все скажешь, а он возьмет нагайку, да и отхлещет нас с Аннушкой.

— Ну и пусть! Так и надо! Не разбудили! А вчерась-то сказали: поедешь… — Горе было настолько сокрушительным, что казалось, вовек его не забудешь и ничем не поправишь…

— Ты так сладко спал, что жалко стало, вот и не побудили, — оправдывалась мать.

— А Варюха-завирюха поехала, поехала… — снова заплакал Илюшка, начиная жалеть не только себя, но и мать, и тетку Аннушку, воображая, как дедушка на самом деле снимет со стены плетку и побьет их. Илюшка очень боялся домашних скандалов. Они нередко случались именно из-за того, что мать с тетушкой Анной иной раз продавали украдкой знакомому киргизцу пуд или два муки. Каким-то непостижимым для Илюшки путем дед узнавал об этом и начинал ругать женщин — шумел, как настоящий Микифор горячий. У него, как он говорил, «каждая копейка знала свое место в портаманете»… Не мог тогда знать Илюха и того, что деньги, которые мать и Аннушка получали от продажи пуховых платков, связанных в час досуга при едва тлеющей керосиновой лампе, обязаны были отдавать тому же дедушке. Все необходимое для каждого он «справлял» сам. Так было до самой его смерти. Только после женитьбы Михаила платочные деньги уже не шли в общую кассу. Настя — жена Михаила — запротестовала против этого первой. Ее поддержала мать, да и деда к тому времени в живых не было, а Ивана Никифоровича устранить от женских дел было легче…

5