Притча о встречном

— Что любопытно — поэт всегда поэт… Скажем, заметили это: «неровной» — «нервной»? Только поэтам так слышится слово! Чувствуют его музыкальную микроструктуру, так сказать… Вот вы писатели, ну, будущие писатели, — анекдот, «дежурство по анекдоту», звонки: «Записывайте! Только что выдал!..» Ведь пошло это все! Разве вы не понимаете, что за этим большая драма… Поэт пьет, выдумывает анекдоты… Он привык уже к тому и другому, как к роли. А ведь на душе, заверяю вас, у него тоска! Посудите сами: состарился, его почти не печатают сейчас, в моде поэты-фронтовики. Так как он сам был в моде в качестве поэта-фронтовика в далеких двадцатых. Да и дома вряд ли ему уютно — иначе не стоял бы постоем в этом кафе. Что ни говори, из поэтов редко выходят образцовые супруги и отцы семейств… Как всякий человек, и даже больше всех, поэт создан для счастья. Но ведь мера для счастья какова! И вот меньше всего он находит его в супружестве… У Багрицкого, помните, «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены». Подтекст тут немалый, заверяю вас! Так что под вершинкой факта умейте чувствовать айсберг подводный: всю судьбу. С древа жизни снять писательский плод — и труд, и талант, и ум нужны! Художественность — некая алгебра для всей арифметической множественности жизни. Множественность заменена многозначностью. Но меняются не только масштабы — меняется и качество! Жизненность литературы — всегда и житейское, но житейское редко становится литературой. Нужен труд художника! Литература — художественный образ для всего житейского! Поэтому — художник не может не быть личностью. Ведь что такое личность? Не индивидуальность, а именно личность? Индивидуальность — пока лишь отличие от всеобщего, а личность — лучшее из всех — в одном, в служении, в высших, потайных подчас, упованиях души! Чем плотнее и концентрированнее общественное, тем насущнее и труднее личностное… Личностное и художническое самосоздание — процесс одновременный… И все в труде!

Мы пристыженно молчали, бросая укоризненные взгляды на заводилу. Вечно выскакивает! Да и как можно было соваться — к кому? — к Паустовскому! — с таким «сюжетом»! Но и мы хороши, не остановили, на поводу пошли. Вожак наш воображает себя личностью! Да и мы его таким небось принимаем. Все мы — мелкие люди, видать. А объединившись, так еще больше мельчаем… Знать, только личность возвышает коллектив! Даже вроде и не возглавляя. Как вот — Константин Георгиевич!

— «Выдает анекдоты»… Заверяю вас — и тут тоже инстинкт творческого человека, оберечь дисциплину мышления, не дать заржаветь душе, писательскому механизму. Не пишется или не пишется потому, что не печатается, вот и анекдоты… Во время гражданской войны инженеры и мастера, не имея подлинного дела, чтоб кормиться, делали зажигалки. И тогда их «узнавал» город, начиная с рынка, пошлая болтовня катилась, молва разливалась про «золотые руки»…

Или — Юрий Олеша. Гениальный роман «Зависть» за несколько месяцев написал, будучи совсем молодым еще, начинающим! А потом все сравнивал своей же «Завистью», все казалось мельче, не то, не так… Десятилетия! В итоге счел себя не ко времени, недостойным его… Писал — «строчки», придумывал метафоры, все это — инструмент! Заговорили о непревзойденном мастерстве — а зачем оно само по себе, мастерство? За ним не спрячешься, им не спасешься. Мало кто видел в этом драму. Не то что человека, уже писателя мучил художник!.. Видел я, говорили вы с ним на дворе. Улыбки снисходительные, точно с юродивым… Цену не знаете ему и его роману. Многие не знают…

Видя нашу неловкость, Паустовский вдруг обратился к одному из нас — заговорил с ним о его последнем рассказе, о соразмерности и сообразности частей, чего в том рассказе не было…

Студенты, вслед за заводилой нашим, стали потихоньку выбираться из кабинета. И вот я уже один перед Паустовским…

Вот тогда и пришло ко мне решение. Я еще тогда только учился — не работал. («Инженер», «заушник», застолья «Под шарами» — это потом уж.) Подумалось — вот подходящий момент, чтоб поговорить о переводе меня в «заушники». В сущности, я об этом подумывал давно — благо помогло сегодняшнее «дежурство по анекдоту». Давно я стыдился своего места за студенческим столом в классной аудитории, где большинство было моложе меня, стыдился своей стипендии. Да и жизнь студенческая — после стольких лет армии и войны — не прельщала. Поговорю! Главное, тосковал я по настоящему делу, дающему человеку чувство основательности и осмысленной жизни.

— Как же так — вам, как фронтовику, оказано преимущество, основное отделение, стипендия… — заговорил Паустовский, когда я, сказав свое, умолк. — Ведь сколько студентов-заочников просятся, с общежитием и без, на основное отделение! А вы… Все условия созданы для учебы…

Он говорил что-то больше по обязанности своей должности и сам чувствовал себя неуверенным. Это были очень сердечные, отечески-благожелательные слова, опасение — как бы человек не совершил ошибку. Я осмелел. Потому что догадался, в душе Паустовский одобряет меня.