Притча о встречном

— Вы говорите, Константин Георгиевич, «все условия для учебы»… А вот эта учеба, положа руку на сердце, так уж она нужна писателю? А жизнь сама по себе — разве она не главная учеба здесь? Да и вы, скажите, если б вы не кончили киевскую гимназию, это казенное, желтого цвета заведение Первой киевской гимназии — как у вашего однокашника Булгакова — «серый день, серый день, серый день, ут консекутивум» — разве вы не стали бы тем, кем вы есть? Нет, нет — в жизнь, работать! Тем более — до войны — ничего не было. А о войне — не хочу…

Паустовский усмехался. Что я сказал смешного? Ах, его развеселили слова его старшего товарища по той же Первой киевской гимназии — Михаила Булгакова! Он вдруг пришел в оживление, вышел из-за стола, сел рядом, весь подавшись ко мне, будто собрался сообщить мне нечто весьма конфиденциальное.

— О, я хорошо его помню! Живого, насмешливого блондинчика! Ни одна проделка не обходилась в гимназии без него! А клички преподавателям — как припаяет — так и в могилу сходили с кличкой Миши Булгакова. Тот — Маслобой, тот — Шпонька… Помню его всего, от ясной голубизны глаз до бледно-лиловых прыщиков, на лбу, под челкой. Насмешник, драчун, добряк — любимец всех гимназистов, даже малышни. Уже тогда личность чувствовалась в нем! Он, знаете, один из лучших наших прозаиков! А что не издают — это время; заминка ему, то есть его имени и творчеству, только на пользу пойдет!.. Знаю, его и сейчас в рукописях читают… Машинистка перепечатает себе лишний экземпляр, молчок, а смотришь, пошли по рукам рукописи… Он очень был болен, до последней минуты писал свой большой философский, итоговый, роман… То же с Платоновым, тоже из лучших наших писателей. На нашем институтском дворе живет! Думаю, ничего не пропадет из написанного… В общем, подавайте заявление!.. Не сочтите меня бюрократом, таков уж порядок перевода. Вот вам лист — пишите! Что-нибудь из этих красот канцелярских — «в связи с тем» или «ввиду того». Выбор тут неширок…

Я присел к углу стола («пишу за столом Паустовского!»), уперся коленкой в массивную, проточенную шашелем, резную старорежимную ногу. Пиша, я порассуждал. Как можно быть писателем, до того не поработав руками! Всегда такого писателя чувствую!.. Какие-то дамские детали о труде! А то и вовсе попадается… У этого на комбайне «вращается хедер», у того — поковки и диски у кузнечного молота — раскаленные «оладьи», которым суждено стать «блинами»… Воротит от такой стряпни под видом образности!..

Я почему-то сердился, писал и говорил, пока Паустовский, кивая головой, внимательно слушал и изучал меня. Я отдал заявление и встал.

Паустовский подал мне руку. Горячую, сухую, крепкую. Мне всегда казалось, что я многое узнаю о человеке по его руке, особенно по рукопожатию. И я тогда подумал: да, именно такой и должна быть его рука, таким и должно быть его рукопожатие — прекрасного человека и прекрасного писателя!

Это было единственное рукопожатие. Может, поэтому оно мне так запомнилось — точно благословение идти в жизнь, прежде чем начать писательство…

КУСКИ ПРОЗЫ

Мы тогда читали друг другу все, что находили интересным в книгах. Читали или цитировали на память, восхищаясь красотой написанного и пытаясь постичь «секреты». Это были строки и абзацы Шолохова или Леонова, Платонова или Пришвина, Федина или Паустовского…

Вместе с тем мы, студенты Литинститута, как бы ощупывали друзей и однокашников, пытаясь и этим понять — кто есть кто…

Это же пыталась понять и кафедра творчества, где читались наши опусы, ставились отметки по пятибалльной системе. И все же и здесь и там царило то же суеверное чувство неопределенности и окончательности. Причем до тех пор, пока с дипломами в кармане не уходили мы — нет, не в литературу, это удавалось лишь редким счастливцам, — в жизнь, в неизвестность. Кто, где и когда еще выплывет!

Впрочем, хотя бы одно давал нам в дорогу институт. Более-менее проясненный взгляд на самое трудное, самое таинственное, почти мистическое: что же такое талант? Затем, кто же из нас талантлив?.. Дав ответ на первый вопрос, институт оставил без ответа второй. Мол, сами со временем найдите на это ответ. Если от этих вопросов нас кидало в дрожь от восторженной надежды до мрачного отчаяния, то теперь мы имели на это весьма остуженный взгляд. Что ж, достанет любви и терпения, труда и еще раз труда — будет он, этот пресловутый талант… Казалось бы, пять лет обучения слишком большой срок для такой простой истины?

Нет, не простая это истина! Она из тех, которые нужно выстрадать. Не взять ее готовой, услышать, прочитать, записать. До простейших истин надо дозреть душой…

И вот минуло каких-то лишь 25—30 лет, и мы уже цитируем, с жадностью читаем друг другу, восхищаясь и завидуя, куски прозы наших однокашников. Мы уже сами писатели, не студенты. Нам даже не хочется вспоминать литинститутские прогнозы наших судеб, то наивно-суеверное, кафедрально-пятибалльное — «кто есть кто?». И чем же оно все-таки было? Ошибочным? Заявочным? Трансцендентно-перспективным?..