Притча о встречном

Видать, труднейшее это дело для литературы — положительный герой. И не зря даже первый из них в мировой литературе — Дон Кихот — такой трогательно смешной, такой трогательно печальный, весь не от мира сего, и только таким, видать, доходит до души, находит нашу совесть, укоризной будит нашу мысль о необходимости добра и человеческого совершенствования. Помимо всего прочего — Дон Кихот и урок писательский: с какой чуткостью, в отношении идеального и жизненного, должен жить образ положительного героя, чтоб быть «полководцем человечьей силы», а не просто вызывать наше сочувствие…

Разумеется, все сказанное — не более как читательское мнение автора. Как всякое личное мнение — оно ближе или дальше других на умозрительной прямой, ведущей к истине. Но могут ли вообще быть окончательные и единственные мнения о художественных образах, о героях нашей классики, которые вечно живые и, стало быть, вечно меняющиеся в своей нескончаемой многозначности?..

И ЭТО НЕПРЕМЕННО СЛУЧАЕТСЯ

Кажется, Пристли сказал, что в каждом хорошем писателе есть что-то неприятное. Надо полагать, сказанное имеет в виду написанное, а не самого писателя? Но ведь и то сказать должно — у хорошего писателя характер творчества и характер человеческий — как некая единосущность!

Так или иначе — замечание верное. По существу, речь о том, что «хороший писатель», художник слова, всегда искренен, субъективен до конца, в этом «что-то неприятное» и весь секрет, почему писатель — «хороший»! Иначе он был бы «приятным писателем», «сочинителем», «беллетристом», «литератором», читателя развлекал бы, утешал, умиротворял, будучи кем угодно, только не художником!.. Читателей своих он чувствовал бы как публику в гостиной, в светском салоне, соблюдал бы «этикет», вел себя «воспитанно», следил бы за собой, как бы не сказать что-то «неприятное», «задевающее», «резкое», «шокирующее» — а не за тем, чтоб сказанное было правдой, истиной, стало совестью, дошло б до души. В таком смысле, за редким исключением, художники слова не «светские люди». Ни в жизни, ни в произведениях своих! Ничего у них нет готового, из общепринятого, из «этикета» — все из личности, все из жизни души! Толстой, всю жизнь подчинявший в себе человека писателю, в дневниках своих писал, что как в жизни, так и в слове — для того чтоб хорошо писать — надо быть юродивым… Толстовский требовательный максимализм здесь имел в виду не все то внешнее, эпатирующее в юродивом, а его полную независимость от общепринятого, его совершенное бесстрашие перед кем-то или чем-то!.. Вспомним, что Толстой не только в произведениях своих, но и своими высказываниями до того «шокировал» иных гостей, особенно из числа светских дам, что ему приходилось в своем доме покидать гостиную. Софья Андреевна приносила извинения за мужа — за «невоспитанность Толстого!»… Достоевский на незнакомых людях неизменно приходил в смущение, становился застенчивым, косноязычным… Сердцевед и знаток светской жизни, Бальзак изумлял парижские гостиные своим «чудовищным некомильфо», своей «плебейской неуклюжестью»!.. Пушкин бывал молчалив и ненаходчив среди людей не своего окружения. Гоголь, приглашенный прочесть что-то из написанного им царской фамилии (как много тогда зависело для него от этого чтения!), Жуковским в дневнике назван «настоящим дикарем»!..

Точно слабая плотина перед бурным весенним речным половодьем, так вся условность среды, все «правила хорошего тона», вся «воспитанность» смываются и уносятся потоком мыслей и чувств, всей мощной душевной жизнью художника. Все выстраивается в судьбе послушно неслышному, но властному голосу призвания… Свои здесь незримые вехи, свои здесь ценности и мерила, свои горести и радости, свое трудное, наконец, счастье творчества. Художник ответствен за человека, не наоборот.

Лермонтов писал Бахметьевой: «Наконец я догадался, что не гожусь для общества… Вчера я был в одном доме НН, где, просидев четыре часа, я не сказал ни одного путного слова: у меня нет ключа от их умов — быть может, слава богу!» Но, поняв это, поэт все же бывал «в свете». Причем особенно в Петербурге, после первой и перед второй ссылкой. «Меня наперерыв отбивали друг у друга… Все эти люди, которых я поносил в своих стихах, стараются осыпать меня лестью. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими как триумфом… Эта новая опытность полезна в том отношении, что дала мне оружие против общества: если оно будет меня преследовать клеветой (и это непременно случится), у меня будет средство отомстить; нигде ведь нет столько пошлого…»