Уже с момента публикации «ЭЙМИ» критики оказывались в недоумении, как определить жанр произведения. Характерно, что первое издание 1933 года не носило подзаголовка, отсылающего к Советской России. Даже издатель затруднялся подобрать жанровое обозначение книги своего автора. Как видно из приведенной выше аннотации, текст лишь при первом, поверхностном взгляде может быть распознан как «путевой дневник». В сущности же, его стоит воспринимать как «эпическое» повествование. Неизвестно, был ли сам Каммингс автором этой заметки на обложке, но его собственное отношение к своему тексту нельзя назвать однозначным. С одной стороны, как следует из черновых записей, сопровождавших работу над рукописью, он дистанцируется от всякого рода «писательства» журналистского толка («journalism and writing»), считая любое его проявление идеологическим и пропагандистским: «ничто не может быть менее похоже на то, что большинство людей принимает за “писательство”, нежели эйми»[20]. Стало быть, он не желает, чтобы его сочинение рассматривали в русле публицистического жанра «возвращения из СССР», о котором пишет М. Рыклин[21]. Образцы такого жанра наводняли современную ему литературу, будь то «Русские дневники» его соотечественников Т. Драйзера и Дж. Дос Пассоса или, к примеру, такие более поздние отчеты о поездках в СССР, как «Московский дневник» Вальтера Беньямина, «Возвращение из СССР» Андре Жида или «Советский коммунизм: новая цивилизация?» английской писательницы Беатрис Вебб. Вне зависимости от приятия или неприятия ситуации в Советской России, Каммингса не удовлетворил бы мемуарно-репортерский стиль таких писаний. Как поэту и художнику, ему гораздо важнее художественная ценность любых переживаний и впечатлений.
В то же время он отказывается акцентировать фикциональный характер своего труда. В комментариях к последующим изданиям «ЭЙМИ» он высказывается за то, чтобы текст воспринимался в качестве «дневника». Более того — это и есть дневник. Книга мыслится как идентичная тем записям, которые велись непосредственно во время поездки. По уверению автора, в книге нет ни одного слова вымысла. М. Ошуков на основании неопубликованных черновиков приводит очень важную идею Каммингса — уравнивание самой книги и события, «ЭЙМИ» и самого путешествия. «Эта книга, — отмечает писатель, — это то, что со мной произошло (а не просто записки о том, что произошло)». Соответственно, по наблюдению М. Ошукова, «ЭЙМИ» — «не только не вымысел и не просто идентична быстрым заметкам, которые автор быстро делал вослед событию, “EIMI” и есть само событие, и в этом качестве текст обретает онтологический статус»[22]. В этом смысле текст не вписывается и в рамки «литературы факта» — направления, упрочившегося в СССР незадолго до приезда Каммингса. ЛЕФовцы отвергали «вымысел» в угоду «документальности» литературы, поставленной на службу социалистическому строительству. Американский писатель вроде бы следует такому же вектору, признаваясь на страницах «ЭЙМИ», что «при описании незнакомой обстановки всегда лучше всего давать слово самим фактам. Правда в конце концов более необычна, чем вымысел». Однако советская «производственная литература» могла вызывать у него только раздражение, ведь ее цели служат не чему иному, как ненавистной ему пропаганде и агитации.
Показательно, что во втором и третьем изданиях книги (еще прижизненных) появляется подзаголовок — «дневник путешествия в Россию». Очевидно, этим Каммингс отвечал критикам и оппонентам, все еще сомневавшимся в документальной правдивости описанного в «ЭЙМИ». С другой стороны, приверженцам, оставшимся друзьям и ценителям каммингсовского таланта было ясно, насколько художественно ценной была книга «ЭЙМИ». Издатель П. Ковичи с самого начала рекламировал ее именно как «роман». А Э. Паунд только упрочивал эту репутацию, ставя «Я ЕСМЬ» в один ряд с двумя другими величайшими романами модернизма — «Улиссом» Дж. Джойса и «Господними обезьянами» У. Льюиса. Поэтесса Марианна Мур и вовсе назвала «ЭЙМИ» «огромной поэмой»[23]. Четвертое (и первое посмертное) издание книги вышло в 2007 г. уже с немного измененным подзаголовком — «Путешествие по Советской России», снимающим указание на «дневниковость», но вписывающим книгу в традицию «литературы путешествий», представляя «ЭЙМИ» в качестве «беллетризованного травелога».