Приговор приведен в исполнение...

Женщина побледнела от волнения. Из смежной комнаты вышла высокая девушка лет семнадцати, очень похожая на мать.

— Адочка, — сказала ей Цветкова, — извини, дорогая, но мне надо поговорить с этим господином антр ну.

Адочка, гордо вскинув красивую кукольную головку, вышла.

— Екатерина Марковна, — произнес Лебедев, — вот вам письмо.

Цветкова долго читала и перечитывала небольшое послание мужа. И Лебедев понял, что она горячо любит своего суженого — заговорщика, яростного врага новой власти. Наконец она отложила письмо и взглянула на гостя восторженными глазами.

— Неужели... Неужели вы проделали столь опасный путь только ради того, чтобы вручить это письмо?

— К сожалению, ничего определенного на этот счет сказать не имею, мадам.

— Понимаю! Но я не знаю даже, как вас отблагодарить за это письмо!

— Единственное, о чем попрошу, — это никому не говорите о письме.

— О, разумеется!

За чаем Екатерина Марковна разговорилась.

— Мы с мужем и Адочкой жили в Ташкенте до июня этого года. Занимали трехкомнатный номер в гостинице «Мадрид» на Махрамской. Павел Павлович работал до мая в этом дурацком Комиссариате внутренних дел. Единственным симпатичным человеком там был сам комиссар, Агапов. Он хотя и большевик... Впрочем, он такой же большевик, думается, как я римский папа. Отличный человек. Частенько к нам захаживал. В мае Агапов демонстративно покинул комиссариат.

— Он сейчас главный комиссар железнодорожных мастерских, — заметил Лебедев.

— Бог ему судья. Павел Павлович очень уважал Агапова. И за дело. Но почему, скажите мне на милость, он расхваливает в письме Женьку Ботта?..

— А что, Ботт вам не нравится? — удивился Домжинский.

— О мон дьё! — воскликнула Цветкова, воздевая руки к небесам. — Настоящий апаш! Головорез! Едва удалось уберечь от него Адочку!..

— А как же вы с дочерью в Асхабаде очутились?

— Павел Павлович мне сказал: «В Асхабаде назревают события. Большевиков ликвидируют. Во всеобщей суматохе может кто-нибудь вселиться в наш дом. Поезжай с Адочкой и сбереги его. А скоро и я заявлюсь».

— Значит, вы застали события?..

— А как же! При мне большевиков скинули, рассовали по камерам, да и расстреляли. Я, конечно, не видела, как их лишали жизни. Но в газете все было описано. И поделом: всяк сверчок — знай свой шесток.

Лебедева внутренне передернуло. А он любезно улыбнулся:

— Отлично сказано, мадам. И мы со своими противниками скоро расправимся.

— Скорей бы!

— А теперь прошу извинить, мадам, дела призывают меня, — стал откланиваться Лебедев.

— Да-да, понимаю, — спохватилась Цветкова. — Храни вас господь.

Лебедев, внутренне холодея, отправился в штаб-квартиру генерала Маллесона.

По улицам расхаживали усиленные английские патрули, то тут, то там следовали вооруженные конвои, сопровождая в тюрьму арестованных. Слышались выкрики мальчишек, продающих английские газеты. Возле увеселительных заведений шныряли девицы легкого поведения, валютчики.

У входа в здание (ранее в нем находился штаб 2-го Туркестанского армейского корпуса) на Розенбаховской улице красовались таблички на английском и русском языках:

БРИТАНСКАЯ ВОЕННАЯ МИССИЯ

Его остановили часовые в белых кожаных портупеях. Лебедев, вызубрив несколько необходимых английских фраз, потребовал переводчика и объяснил, что у него дело к генералу Маллесону огромной государственной важности. Часовые вызвали какого-то начальника с лошадиными зубами. Тот сказал: «Well» и улыбнулся Лебедеву. Тут же зашли еще двое бриттов, и Лебедев очутился в камере-одиночке. У него отобрали полевую сумку с империалами, документы, шифровку Уайта.

...Пошли уже вторые сутки одиночества. Лебедев старался не поддаваться тревожным мыслям. Нет, это не провал! Просто оккупанты осторожничают. Не может быть, чтобы провал!

Наконец долговязый тип с лошадиными зубами вошел в камеру.

— Экскьюз ми, — произнес он улыбаясь. — Проверяйт. Все есть порядок. Дженерал... ходить. Форвард!

Лебедев вошел в кабинет, устланный огромным текинским ковром. У дальней стены, подобно храму, возвышался резной стол черного дерева. Но сам генерал Маллесон сидел на крохотном диванчике. Был он уже в годах, но по-спортивному сухощав. Седина на голове сияла алюминиевым блеском. Лицо приятное, благородное. Серые въедливые глаза. Портили его лишь коротко остриженные «в ниточку» усики, отливающие желтоватым. Они поразительно походили на зубную щетку.

— С чем пожаловали, поручик Домжинский? — перевел толмач, узкогрудый человек неопределенных лет.

— Господин генерал, — с достоинством отвечал Лебедев, — я весь к вашим услугам. Из документов вы, разумеется, поняли, кого я представляю. Нам надо определить срок восстания. Причем хочу особо отметить, что промедление грозит смертельной опасностью. Надо торопиться.

Маллесон сделал знак — переводчик подошел к бару, вынул бутылку виски, налил генералу и гостю в стаканы.

— Выпьем, господин Домжинский, за победу, — предложил Маллесон.

Генерал добавил в стаканы с виски содовой. Лебедев поморщился. Зачем, спрашивается, добро портить. Но выпил. Сказал с чувством:

— За погибель супостатов.