Приговор приведен в исполнение...

В убитом у ворот опознан одноглазый рецидивист по кличке Хан. Двое, отстреливавшихся из арыка, были тяжело ранены и вскоре скончались: клички — Мараван и Чубак. Остальные задержанные тоже матерые бандиты.

В ту ночь накрыли без шума все притоны. Лишь в Татарской слободе[18], где особенно было весело, и всякие буйные собрались, оравшие в пьяном угаре: «Матчиш я танцевала с одним нахалом, в отдельном кабинете, под одеялом!..» — лишь там дошло до небольшой перестрелки. В остальном же операция прошла строго по плану.

Остался объект, находившийся под наблюдением группы Соколовского. Глубокой ночью Аракелов с Коканбаевым, оставив лошадей охране спирто-водочного завода, тихо прошли к Соколовскому. Узнав о результатах в старом городе, Соколовский закручинился:

— Все торчу здесь со своими ребятами и торчу. А у вас там война идет.

— Успокойся, Анатолий Людвигович, — сказал ему Аракелов. — Мне так думается, что главная битва здесь разыграется.

— Да я и сам понимаю, шкурой чувствую, что именно здесь все и раскроется. Но сколько можно ждать?

— Всех там, в Магазин-Мавзуке, накрыли. Один, однако, дал стрекача. Обязательно сюда явится. Бди, товарищ дорогой.

— И без того глаза режет от напряжения.

— Как там у нее, есть движение?

— Тишина...

Он оборвал фразу на полуслове — вдоль стены спирто-водочного завода двигалась тень. Она перешла Куйлюкскую и направилась к Синявской. Из укрытия вышли Соколовский с Аракеловым, уперли стволы наганов в живот «тени».

— Уголовный розыск. Проверка документов.

Человек от неожиданности охнул. Был он мал ростом, лядащ, при свете спички увиделось, что правая щека у него в крови, носовой платок, которым он придерживал щеку, тоже окровавлен. На левой ноге нет ботинка.

— Кто таков? — повторил Соколовский.

— Да я... — начал задержанный и осекся... — Я... Лошадь свою ищу.

— Что?

— Жеребца. Исчез со двора, хоть плачь.

— Мы тоже жеребца ищем, кличка — Одуванчик, — усмехнулся Аракелов. — Руки вверх, милейший... Очень хорошо. А отчего это у тебя за поясом наган?.. Ого, три стреляных гильзы в барабане! За жеребцом охотился?

Одуванчик в шайку громил попал силой обстоятельств. И он сразу же понял: запираться все равно что до ветру против ветра совершать. Он вроде бы повеселел, попав в знакомую остановку.

— Амбец! — воскликнул Одуванчик. — Как говорил мне когда-то великий картежный шулер Князь Серебряный, — ваша карта бита. То есть моя карта бита. Что вам нужно знать и зачем?

— К кому шел? — спокойно спросил Соколовский.

— К Крошке Элизабет.

— Кто это?

— Как? — поразился Одуванчик, схватившись за виски поднятыми вверх руками. — Это же сама Муфельдт. Елизавета Эрнестовна Муфельдт. Между нами говоря, — понизил голос «Одуванчик», — вот у кого надо бы вам сделать шмон!.. Богачка!.. Чтоб я век воли не видал!

— Зачем к ней шел?

— Сказать, что вместо миллиона получился крупный локш.

— В кого стрелял?

— Я? — возмутился Одуванчик, — в кого стрелял?.. Вы шутите! Да, у меня в барабане нагана стреляные гильзы. Но я никогда не был мокрушником. Я, знаете ли, «купец», что означает — карманный вор. Вот профессия, определившая весь смысл моей жизни. Да, бывали конфликты с Уложением о наказаниях. Но спросите любого петербургского градоначальника, любого «фараона», и он вам скажет: Одуванчик — это человек. Он никогда не финтил, всегда говорил, как сказано в клятве на библии: «Говорить правду, всегда правду, только правду».

— Как же такая благородная личность очутилась в банде кровавого убийцы Абрека? — спросил Аракелов.

— А очень просто. Всю жизнь я работал в Санкт-Петербурге чисто и аккуратно. От меня кормились и городовые, и даже сам пристав Адмиралтейской части. Приятный, между нами говоря, был человек и большой семьянин.

— Ладно, — прервал излияния Одуванчика Аракелов. — По дороге доскажешь... Товарищ Коканбаев, доставите его к нам.

Но и по дороге Одуванчик не утихомирился. Он вроде бы размышлял вслух.

— А вообще-то меня звать Ромашкин Павел Алексеевич. В Питере меня только так и знали. Лишь однажды представился градоначальнику Пушкой Лышкиным. За это корю себя. По ночам иной раз не сплю.

Коканбаев засмеялся.

— Помолчи, Одуванчик. И без тебя голова болит.

— Осмелюсь спросить, я ведь новичок. Никогда не сидел при Советской власти. Как там насчет бытовых условий?

— Не санатория.

— Мне бы хотелось выспаться на нарах.

— Обеспечим. Просьба законная.

Глубокой ночью в особняке Муфельдт задребезжал звонок.

Елизавета Эрнестовна вскочила с козетки, прислонила ухо к двери.

— Кто?

— Одуванчик.

Звякнули засовы, дверь распахнулась.

— Уголовный розыск, — произнес спокойный голос.

Муфельдт тихо вскрикнула, попятилась. Мертвенно бледное ее лицо покрылось безобразными пятнами, в огромных черных глазах разлился ужас.

— Это... Это... — она долго беззвучно шевелила багрово-красными, вурдалачьими губами. — Какая-то ошибка!

— Никакой ошибки, гражданка Муфельдт.

— Уверяю вас, это роковая ошибка! — Елизавета Эрнестовна уже немного оправилась от первого потрясения. — Врываться ночью целой толпой к одинокой женщине! Я сотрудница советского учреждения... Я буду жаловаться.