Причуды любви

Другой известный газетчик — Джон Гюнтер — разделяет мнение Д'Аннунцио: «Гитлер — ядовитый мыльный пузырь, дуче — стальная пружина, а Сталин — гранитная скала». И в самом деле, когда одна из депутатов английского парламента спросила грузинского деспота: «Доколе вы собираетесь убивать людей?», он невозмутимо ответил: «Покуда это будет нужно».

Под фальшивым предлогом, касающимся колодцев в пограничном районе Уал-Уал, мы завоевали Эфиопию. После семи месяцев боев войска под командованием Бадольо вступили в Аддис-Абебу. Муссолини, благословляя эту кампанию, заявил: «Настало время свести с ними счеты».

Итальянцев охватил всеобщий искренний энтузиазм. Даже Гульельмо Маркони хотел отправиться на фронт добровольцем (впрочем, смерть спасла его от этого); даже ветераны прежних африканских кампаний (младшему из них стукнуло семьдесят) рвались в бой. Ушли в армию сыновья Муссолини и его зять Галеаццо Чиано. Летчики эскадрильи «Отчаянная» бомбили беззащитные деревни, распевая победную песню:

Черное личико, красотка абиссинка,
Ждет тебя свобода под стенами Рима,
Солнцем весенним, ласковым палима,
Черную рубашку станешь ты носить.

Красотки абиссинки раскрыли свои объятия нашим смельчакам и вместе с ними изобрели особый любовный жаргон, на котором «ники-ники» означает «предаваться любовным утехам». На улицах же завоеванных городов и деревень развешивались плакаты с призывами: «Атакуй спереди и сзади!»

Затем наши «добровольцы» объявились в Испании и захватили Албанию. Первого сентября 1939 года нацистская Германия своим вторжением в Польшу развязала вторую мировую войну. Мы целый год сохраняли нейтралитет. А потом наступило унылое время карточек на хлеб, сахар, обувь, одежду; в ресторане тоже обслуживают по карточкам. Каждое утро в десять часов — учебная тревога; затемнения; кофе только по рецепту, в аптеке, или на черном рынке; в моде суррогат, так называемый «Каркаде»; городские парки превращены в так называемые «огороды военного времени».

10 июня 1940 года настал наш черед. Африка, Греция, Россия. «Нас смело либо снежной, либо песчаной бурей», — писал Марио Ригони Стерн.

25 июля 1943 года Ракеле Муссолини узнает, что фашизм пал и что муж уже десять лет изменяет ей с «девушкой из хорошей семьи». Одновременно с нею и вся нация обнаружила, что у дуче не только жена и дети, но и молодая красивая любовница по имени Кларетта Петаччи. В фашистской верхушке и в высшем свете столицы уже давно пошли слухи, да и Чиано упоминает об этом в своих дневниках. У Кларетты есть сестра — актриса, выступающая под сценическим именем Мириам ди Сан-Серволо, — и брат Марчелло, врач по образованию, занимающийся в основном коммерцией. Отец Кларетты Франческо Саверио — профессор медицины, главный врач папской больницы — время от времени печатает статьи в газете «Мессаджеро».

После переворота 25 июля была разгромлена вилла Кларетты в Камилучче, куда основатель новой империи частенько наведывался «поиграть в теннис», как он заверял обеспокоенную родню. Полиция арестовала Кларетту вместе с родителями и сестрой и всех посадила в Новарскую тюрьму.

Тем временем сплетни и слухи росли как снежный ком. Скандальная хроника кричала о золотых медальонах с выгравированными надписями типа: «Мы с тобой едины душой и телом», о политических интригах и грязных сделках. Галеаццо Чиано обвинял семью фаворитки в том, что она «заигрывает с правыми, покровительствует левым, шантажирует верхи, настраивает низы и гребет под себя все подряд».

Некий Озио, основавший Трудовой банк, оказался на грани разорения, не поладив с вездесущим Марчелло; министр Буффарини, напротив, упрочил свои позиции тем, что каждый месяц выплачивал Кларетте по двести тысяч лир; адмирал Риккарди сделал блистательную карьеру стараниями клана Петаччи. «Сама девица еще ничего, — отзывался о Кларетте Себастьяни, личный секретарь главы правительства, — но ее родные — это стая шакалов».

В тюрьме Клара Петаччи на клочках бумаги, обрывках газет, на старых конвертах пишет мемуары и молится. Назло тюремщикам она вместе с сестрицей Мими распевает фашистские гимны и марширует по камере, как на параде. Ее воспоминания льются рекой и изобилуют грамматическими ошибками. Но в ее преданности Бену есть что-то безмерно трогательное: «Ты кормил меня сахаром, смоченным в коньяке, и смеялся счастливым детским смехом, а война была еще так далека». «В семь вечера мы встречались, о, это был самый сладостный час! А в десять ты мне звонил, и мы поверяли друг другу наши жгучие мысли». Клара ни на миг не усомнилась в его любви и в то же время предчувствовала, что у них нет будущего. Об этом свидетельствует ее запись от 29 августа: «Мысленно я уже сфотографировала то, что меня ожидает. Здесь, у этой залитой солнцем стены? Или еще где-то? Я ни за что не позволю завязать мне глаза и в последний миг крикну так громко, что все услышат: «За тебя, мой дуче, за мою единственную любовь!»