При дворе Тишайшего

 — И не очень, чтобы того, с лица казиста! — пробормотал Черкасский.

 — Да ты что, княже? — обернулся к нему Пронский. — На конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…

 — Что ты, что ты! — заговорил Григорий Сенкулеевич. — Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я–де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! — рассмеялся он гаденьким смешком. — А по мне, и невеста–то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.

 — Не ее бабьего ума это дело! — мрачно смерил жену глазами Пронский. — Ступай! — приказал он ей. — И ты! — обратился он к дочери.

 Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.

 — Ты жди меня, — сказал князь жене, когда она была уже в дверях. — Я скоро зайду: потолковать надо.

 Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:

 — Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она, и приданое за ней немалое ты выговорил; я думал — и разговору конец, ан ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!

 — Послушай, князь Борис Алексеевич, — остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его:

 — Постой, князь! Раскинь умом да поразмысли толком, много ли девиц с красотой да именитостью за тебя, князя Григория Сенкулеевича Черкасского, родители отдадут?

 — Князь, ты обидеть меня измыслил? — начиная сердиться, спросил Черкасский.

 — Нисколько! Но задел ты меня, князь!

 — Да и я не хотел изобидеть тебя, — в примирительном тоне заговорил Черкасский, — с княгини твоей спесь маленечко захотелось сбить: очень уж она чванится дочкой–то своей! А по мне, девица ничего; люблю ведь я молоденьких, ведомо это тебе? — осклабившись, спросил он.

 — Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.

 — Горденек ты, боярин!

 — А ты не горд? Спеси–то боярской не отбавлять и у тебя стать.

 Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.

 — Чем скорее, тем лучше! — предложил Черкасский.

 — Раньше Красной Горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, — задумчиво проговорил Пронский.

 — А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.

 — Надо все честь честью, — ответил Пронский, — я хочу всю Москву удивить, самого царя–батюшку позвать, иноземцев…

 — А я так разумею, — выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, — что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.

 Пронский закусил от досады губы.

 — Не бабьего ума это дело! — мрачно подтвердил он.

 — Теперь ее не легко скрутить! — вполголоса проговорил Черкасский, пожевав губами. — Федор–то Михайлович Ртищев вон в какую силу идет. Не даст небось родственницы–то в обиду.

 — Я — муж ее и власть имею с дочерью соделать все, что только похочу, — гордо проговорил Пронский.

 — Ну, против царя все равно ничего не поделаешь, — скептически заметил Черкасский, — а Алексей Михайлович, известно, слаб: кто у него испросит какой милости, он, по доброте сердечной, отказать не сможет. А Ртищев подластиться сумеет!.. Ведь вот молод, на десять лет младше меня, — с трудно скрываемой горечью произнес князь, — а куда шагнул? Ниже меня родом, а царь его своим приближенным сделал… А почему? Умеет ластиться, с иноземщиной дружит и даже, — шепотом проговорил он, нагнувшись к Пронскому, — с волшебством знается!

 — Ну, мне он не страшен и с волшебством своим! — довольно равнодушно ответил Пронский, вспоминая, что у него против Ртищева есть у царя отличный козырь — боярыня Хитрово, с которой он никого и ничего не боялся.

 Долго еще бражничали и беседовали князья, а бедная княгиня Пронская сидела у себя в светелке и внимательно с трудом разбирала Евангелие на древнеславянском языке. Время от времени она поднимала голову и чутко прислушивалась, не раздадутся ли знакомые ей твердые шаги мужа. Но наступала уже ночь, а он все еще не шел. Княжна давно, выплакав все слезы на груди у матери, легла спать и, разметавшись под кисейным пологом, вздрагивала во сне и пугливо вскрикивала. А княгиня, стоя у ее изголовья, творила молитвы.

XVI ЛЮБОВНИКИ–ВРАГИ

 Боярыня Хитрово только что вошла в свою комнату и, отдав шубку сенной девушке, села словно разбитая на лавку, которую она, по восточному обычаю, покрыла коврами. Она оперлась локтями на стол, положила голову на руки и осталась в такой позе, глубоко задумавшись.

 Яркое весеннее солнце целым снопом золотых лучей врывалось через оконные стекла в комнату и придавало ей веселый, праздничный вид. Но боярыня не видела сегодня этого прекрасного утра, не любовалась первыми по–настоящему весенними лучами. На ее высоком лбу обозначилась глубокая морщина; углы рта как–то опустились, глаза тревожно смотрели куда–то вдаль, и все лицо точно поблекло, словно огонек, освещавший его изнутри, погас.