При дворе Тишайшего

 — Я не потатчица таким делам, — гордо ответила боярыня й начала ходить по комнате.

 В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в душе. Ревность к сопернице заползла в сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.

 И, казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере, князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:

 — Ну, а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?

 — Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне — доканчивай! — вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.

 Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать себе влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова, и объятия становились горячее.

 На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.

 — Милый мой, любый мой! — чуть шептали ее губы. — Любишь меня? Одну меня?

 — Одну тебя, — ответил Пронский — в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. — Уедем отсюда, бросим все, все! — крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.

 Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.

 Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую. Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы пред зеркалом.

 — Ишь, растрепал! — через плечо улыбнулась она ему.

 — Чародейка! — проговорил он.

 — А что? — продолжала она улыбаться. — И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в роду всегда любимы будут.

 Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.

 «Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?» — злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:

 — Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!

 — Ты дочь сосватал?

 — Да, давно. Да прихворнула, и свадьбу отложили на Красную Горку.

 — А жених кто?

 — Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.

 — Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?

 — Мало ль что в народе бают? Какой он зверь… Так… Строг маленько с людьми…

 — В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?

 — Так надо мне, Елена!

 — Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.

 — Опостылела она мне очень!

 — Да ведь не первый год женаты! — проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.

 — Да ты что, за нее вступиться хочешь?

 — Знамо дело, жалко.

 — Ишь, жалостливая какая стала! — насмешливо произнес князь. — Небось, когда свой муж–то старый опостылел хуже скуки, жалость–то Бог весть куда попрятала!

 — Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать да не мне бы слушать! — многозначительно возразила боярыня.

 — Ты на что мечешь, Елена? — хмурясь, спросил князь.

 — Ох, князь, глаз–то мне не отводи…

 — Что правда, то правда, ворон ворона видит издалека. Ну, стало быть, мы и должны пособлять друг другу. И, кабы ты хотела, мы с тобой таких делов понаделали бы…

 — Примерно каких это? — насмешливо спросила боярыня.

 — Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все–таки баба.

 Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о полячке. Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:

 — Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.

 — За какие такие провинности?

 — Мало ли что! Можно придумать…

 — Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.

 Пронский, вспыхнув, отвернулся.