При дворе Тишайшего

Иногда, под вечер или ночью, ей мерещилось старое, уродливое лицо умершего мужа, его остекленевшие глаза, с укором устремленные на нее; ей слышался иногда его хриплый голос, и она ощущала прикосновение его костлявых пальцев к своему круглому, полному плечу. Холодным дыханием мертвеца веяло на ее горячее лицо. Однако, будучи развитой по тому времени и умной от природы женщиной, она, хотя и с трудом, все-таки овладевала этими тяжкими ощущениями и объясняла себе это приливами крови к голове, тем более что она действительно часто страдала от головных болей, вызываемых полнокровием при отсутствии, по условиям тогдашнего быта, всякого движения.

– Спасу княжну, спасу! – твердила она, придумывая способ сделать это, но все было тщетно.

Вдруг ее глаза радостно блеснули: ей пришла блестящая мысль.

«Попрошу помощи у князя Джавахова! – подумала боярыня. – Он храбр, великодушен! А не попытать ли у Пронского? Уговорить его отпустить полячку на волю. Да где! Не согласится!.. Пуще только запрячет, бедную. Потом и не найдешь ее!»

Боярыня хлопнула три раза в ладоши. На зов явилась сенная девушка.

– Ступай, Аннушка, сейчас на Неглинную, найди дом царевны грузинской, а там спроси князя Левона Вахтанговича Джавахова. Уразумела?

– Уразумела, боярыня!

– Хорошо. Не забудешь, найдешь – получишь мой летник зеленый.

– А что сказать изволишь, боярыня, князю?

– Да, я и забыла! Скажи: боярыня кланяться велела и звать, мол, к себе его наказывала, дело-де есть… преважной степени и очень спешное. Ждут-де его сейчас. Поняла? Не собьешься?

– Как можно, боярыня?

– Ну, так ступай! Да покличь-ка ко мне Евпраксию.

Одна девушка ушла, и немного спустя явилась другая. Боярыня велела ей убрать горницу и принести свежую кисейную рубашку и летник из красного атласа. Облив лицо холодной водой, отчего ее побледневшие было щеки вновь порозовели, Елена Дмитриевна сняла кику и осталась простоволосая, что к ней удивительно шло, но что было совершенно противно обычаям страны. Принарядившись и сделав распоряжение, чем угощать гостя, она отпустила девушку и села к окну в нетерпеливом ожидании.

«Как-то доберется князь Левон? – думала боярыня, следя из терема за каким-то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. – Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!»

И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело – с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище благодаря тому, что он стоял высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь, а следовательно, принимались хотя кое-какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водою по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.

Думы Елены Дмитриевны были прерваны приходом Евпраксии, доложившей, что к ней пожаловал князь Пронский. В первую минуту Хитрово подумала было отказать незваному гостю, но потом рассудила, что грузинский князь еще не скоро приедет по такой дороге, а с Пронским нужно поговорить.

– Зови боярина, – приказала она девушке, и та открыла перед князем двери.

– Добро пожаловать, – приветствовала Пронского боярыня, кланяясь ему в пояс. – Что давно вдовы бедной не навещал?

Пронский был сумрачен; бросив шапку на стол и чуть кивнув Хитрово, он, нахмурясь, посмотрел на сенную девушку, робко стоявшую у притолоки, и резко, точно хозяин, спросил ее:

– Ты что здесь торчишь?

Девушка пугливо взглянула на боярыню и не тронулась с места.

– Евпраксия, ступай себе; принеси-ка нам медку… Боярину, чай, с дороги неможется, – холодно приказала боярыня.

Когда девушка скрылась за порогом, Пронский порывисто обнял Елену Дмитриевну и поцеловал в губы, но она грубо оттолкнула его.

– Не хозяин ты мой, чтобы так облапить.

– Что-то больно красива ты сегодня, – ответил Пронский, не замечая ее тона и любуясь ею. – Сарафан красный идет, что ли, уж и не разберу, право.

– Давно красы моей не примечал! – с невольной злостью в голосе возразила боярыня.

– Дел много было в это время, – ответил Пронский и, сев, провел рукой по волосам.

Елена Дмитриевна пристально взглянула на него, потом, всплеснув руками, вскрикнула:

– Куда бороду дел?

– Снял.

– Иль ты разум потерял? Ведь стричься боярам строго заказано; не знаешь разве царского указа: «Брады же иде-же не стричь»? Али боярства лишиться захотел?

Пронский пристально посмотрел на боярыню.

– А ты много по царскому указу действуешь? Вон кику скинула, простоволосая кажешься мужчине. Это по указу?

– Князь, я о тебе печалуюсь, – немного смутившись, ответила боярыня, – а по мне, пусть тебя царь наказует. Я ж чужим мужчинам не кажусь без кики.

– Ты вступишься за меня, – беспечно ответил князь. – А что, каков я без бороды?