При дворе Тишайшего

– Отец! – с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. – Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.

В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.

– Подыми глаза-то, небось не съедят! – грубо крикнул ей отец.

Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую-то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.

– Подай князю чарку! – приказал Пронский.

Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась перед ним, но не поклонилась ему.

– А поклон за дверями оставила, что ли?

Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.

– Тонка она у тебя больно! – беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.

Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:

– Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.

Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла точно истукан, молча, низко потупив взор.

– Да я ничего, я так, к слову, – поторопился ответить Черкасский и бесцеремонно стал разглядывать девушку.

Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.

– И не очень, чтобы того, с лица казиста! – пробормотал Черкасский.

– Да ты что, княже? – обернулся к нему Пронский. – На Конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…

– Что ты, что ты! – заговорил Григорий Сенкулеевич. – Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я-де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! – рассмеялся он гаденьким смешком. – А по мне, и невеста-то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.

– Не ее бабьего ума это дело! – мрачно смерил жену глазами Пронский. – Ступай! – приказал он ей. – И ты! – обратился он к дочери.

Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.

– Ты жди меня, – сказал князь жене, когда она была уже в дверях. – Я скоро зайду: потолковать надо.

Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:

– Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она, и приданое за ней немалое ты выговорил; я думал – и разговору конец, ан ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!

– Послушай, князь Борис Алексеевич, – остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его:

– Постой, князь! Раскинь умом да поразмысли толком, много ли девиц с красотой да именитостью за тебя, князя Григория Сенкулеевича Черкасского, родители отдадут?

– Князь, ты обидеть меня измыслил? – начиная сердиться, спросил Черкасский.

– Нисколько! Но задел ты меня, князь!

– Да и я не хотел изобидеть тебя, – в примирительном тоне заговорил Черкасский, – с княгини твоей спесь маленечко захотелось сбить: очень уж она чванится дочкой-то своей! А по мне, девица ничего; люблю ведь я молоденьких, ведомо это тебе? – осклабившись, спросил он.

– Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.

– Горденек ты, боярин!

– А ты не горд? Спеси-то боярской не отбавлять и у тебя стать.

Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.

– Чем скорее, тем лучше! – предложил Черкасский.

– Раньше Красной горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, – задумчиво проговорил Пронский.

– А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.

– Надо все честь честью, – ответил Пронский, – я хочу всю Москву удивить, самого царя-батюшку позвать, иноземцев…

– А я так разумею, – выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, – что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.

Пронский закусил от досады губы.

– Не бабьего ума это дело! – мрачно подтвердил он.

– Теперь ее нелегко скрутить! – вполголоса проговорил Черкасский, пожевав губами. – Федор-то Михайлович Ртищев вон в какую силу идет. Не даст небось родственницу-то в обиду.

– Я – муж ее и власть имею с дочерью соделать все, что только похочу, – гордо проговорил Пронский.

– Ну, против царя все равно ничего не поделаешь, – скептически заметил Черкасский, – а Алексей Михайлович, известно, слаб: кто у него испросит какой милости, он, по доброте сердечной, отказать не сможет. А Ртищев подластиться сумеет!.. Ведь вот молод, на десять лет младше меня, – с трудно скрываемой горечью произнес князь, – а куда шагнул? Ниже меня родом, а царь его своим приближенным сделал… А почему? Умеет ластиться, с иноземщиной дружит и даже, – шепотом проговорил он, нагнувшись к Пронскому, – с волшебством знается!

– Ну, мне он не страшен и с волшебством своим! – довольно равнодушно ответил Пронский, вспоминая, что у него против Ртищева есть у царя отличный козырь – боярыня Хитрово, с которой он никого и ничего не боялся.