При дворе Тишайшего

Появились наконец такие женщины, как, например, боярыня Хитрово, царевны, жена боярина Матвеева и еще несколько знатных боярынь, которые скинули со своих лиц покрывала и уже открыто появлялись в обществе рядом со своими мужьями, вмешивались в политические дела и стойко отстаивали свои права быть не только женами, но и сотрудницами своих мужей. Конечно, таких пионерок было еще очень мало, потому что истинно развитых мужей вроде Матвеева, Ордина-Нащокина, Ртищева и Морозова было еще меньше и потому еще, что людям вроде Пронского и Черкасского было вовсе не на руку духовное освобождение женщины; им гораздо более улыбалось, чтобы раба никогда не смела поднять свою голову, возвысить свой голос и чтобы с нею можно было поступать так, как поступал Пронский со своими женой и дочерью.

Войдя в дом, Пронский приказал слуге, стоявшему навытяжку у притолоки двери:

– Поди скажи боярыне, что, мол, князь Григорий Сенкулеевич челом бьет. Да чтобы скорей, не заставляла гостя именитого долго дожидать себя!

Слуга исчез, а Пронский стал прохаживаться по комнате. Черкасский снял шапку и шубу и сел под образа.

– Уф! – отдувался он. – Плотно пообедал, оно и тяжко.

– Сейчас Ольга придет с чаркою вина, – ответил Пронский, нетерпеливо поглядывая на дверь.

– Ольга – хорошее имя, первое на Руси христианское имя! – проговорил Черкасский.

Пронский ничего не ответил, но его лицо бледнело от злости, что жена долго не шла.

Он только что хотел послать к ней еще одного слугу, как вдруг дверь, ведшая в ее покои, тихо растворилась, и женщина в темном, почти монашеском платье, с подносом в руках, опустив глаза, вошла в горницу; шагнув прямо к Черкасскому, все не подымая глаз, она низко поклонилась, потом выпрямилась и остановилась словно вкопанная, не промолвив ни слова.

Двери за ней остались полуоткрытыми; за ними виднелась такая же комната, в которой никого теперь не было.

– А Ольга? – грозным шепотом спросил Пронский.

Жена затрепетала, и поднос заколебался в ее руках.

Пронский с бешенством вырвал у нее поднос и, отдавая его слуге, приказал:

– Княжне отдать, чтобы сейчас же сюда шла!

– Князь Борис Алексеевич! – надорванным голосом начала было просить княгиня, но Пронский, закипая гневом, только взглянул на нее – и она тотчас же робко умолкла.

Слуга поспешно вышел с подносом.

– Ольга не одета… как тому подобает! – прошептала княгиня и взглянула в первый раз на мужа.

Пронский не успел ответить, как уже вернулся смущенный слуга и сказал, что княжна не выйдет, потому что не одета.

Князь Борис закусил губы, кинул злобный взгляд на жену и вихрем умчался из комнаты.

– Князь… батюшка! – обратилась Пронская к Черкасскому. – Откажись ты, ради Господа, от Олюшки!.. – И она с мольбой протянула к нему руки.

Князь Григорий попыхтел и ответил по малом размышлении:

– Люба дочь мне твоя, княгинюшка, силушки-то и нет отказаться…

Он замолчал, словно поперхнулся, встретив печальный, полный укоризны взгляд Пронской.

– Как же люба, коли ты ее ни разу не видывал? – спросила она его.

Черкасский отвел от нее смущенный взор.

Княгиня Анастасия Петровна была из рода Репниных; богатой сиротой выдали ее родственники, не спросясь, за двадцатидвухлетнего Пронского, именитого, но небогатого княжеского сына, известного уже по всей Москве своими зловредными похождениями и необузданными кутежами. Князь женился на сироте только из-за богатства и сразу же стал обхаживать ее, чтобы она передала ему в полную собственность все свои поместья, вотчины и деньги. Молодая женщина, доверчивая, любящая всем своим юным сердцем, привязалась к своему красавцу мужу и, конечно, охотно отдала ему все. Ему только и нужно было этого. Едва родилась дочь, он окончательно покинул ее. Однако, прежде чем расстаться, он ежедневно терзал ее – сперва нравственно, а когда она решительно отказалась идти в монастырь, то и телесно.

В какие-нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда-то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, исстрадавшемся теле.

– Откажись, князь! – с мольбою прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. – Ну какая Олюша тебе невеста?

– Чем же я не жених? – осклабившись, спросил князь.

– Олюшке еще и семнадцати лет нет…

– Оно и лучше, такую жену мне и надо: по крайности покорлива будет, – сказал князь с замаслившимся взором.

– Какое же счастье, если она тебя не любит?

– Небось после полюбит! – с нехорошим смешком ответил князь.

– Побойся ты Бога! – заломила руки Пронская. – За что хочешь сгубить ты ее?

– Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! – раздражительно возразил князь.