Претерпевшие до конца. Том 2

– Да на шестом километре – лес валит. И Сашка там же. Я бы тоже пошёл, да ноги… – он с ненавистью посмотрел на свои иссохшие, как спички, ноги. – Теперь Сашка паёк получит, как взрослый, а я как иждивенец…

Сказанное было плохо понятно, и Наталье Терентьевне потребовалось время, чтобы постичь, в каких условиях существуют ссыльные. Из её земляков в живых осталось меньше половины. Выброшенные в тайгу, они худо-бедно отстроили себе жилища и даже завели огороды, но необходимо было работать. А работа была лишь одна – валить лес. На ней были заняты и жители немногочисленных окрестных совхозов, чьё положение немногим отличалось от ссыльных. Установленные начальством нормы выработки были огромны в то время как вознаграждение в хлебном эквиваленте ничтожно. Хуже всего приходилось детям, получавшим, как иждивенцы, паёк вдвое меньший, чем взрослые. По этой причине ребята постарше шли работать в тайгу наравне со взрослыми.

Лес валили вдоль реки – в нескольких километрах от лагеря, ежедневно утром и вечером преодолевая немалое расстояние. При этом часть мужчин, наиболее крепких, перебросили на другой участок, «более ответственный», разлучив таким образом семьи. В числе переброшенных оказался и муж Любаши Борис.

Саму Любашу насилу признала Наталья Терентьевна – живой скелет, обтянутый пергаментной кожей, с опухшим от комариных укусов лицом. А на руках у неё – чумазый свёрток, в котором – крохотное существо, которое не поворачивается язык назвать ребёнком, но маленьким скелетом с огромными испуганными глазами…

От этого зрелища у Натальи Терентьевны перехватило дух, на глаза навернулись слёзы. А Любашино лицо просветлело вдруг и, метнувшись вперёд, она протянула учительнице ребёнка:

– Наталья Терентьевна, родненькая, спаси мою девочку! Иначе ей зимы не пережить!

Девочка родилась полгода назад и была названа Василисой. А через две недели угнали Бориса… И Любаша осталась с нею одна, видя, как малышка, ещё не успевшая начать жить, тает день ото дня. Она кормила её грудью, но молока было мало. Девочку приходилось каждый день носить с собой на работу, которая надрывала силы. И ещё же снижали «оплату» кормящей матери за нарушения трудовой дисциплины!

– Одно моё дитя они убили, не дай погибнуть второму! – в глазах Любаши было столько мольбы и отчаяния, что и гранитная скала не устояла бы.

Ребёнка Наталья Терентьевна взяла и тайком увезла на большую землю. По возвращении в родную деревню, где никто не знал, куда и зачем она ездила, объявила Васеньку своей приёмной дочерью. Вот, только страх точил с той поры всякий день – ну, как откроется правда? Тогда и самой не миновать беды!

Но дни шли, и ничего не происходило. И даже вполне сочувственно отнеслись соседи к тому, что одинокая, стареющая учительница решила взять себе в утешение сиротку, хотя и кривились иные: самим жрать нечего, свои сироты горе мыкают, а тут ещё приблудные… И недоверчиво щурились, как это хрупкая Наталья Терентьевна на свою грошовую зарплату дитё поднимать станет?

– Мужик-то есть?

– Что?

– Муж, спрашиваю, есть? – спросила баба.

– Нет…

– Вот, и у меня нет… – последовал вздох. – Помер два года тому с голодухи, царствие Небесное. Хороший был человек… Мы с ним не здесь, в Саратовской губернии жили. Было времечко – хорошо жили, горя не знали. Только детишков нам всё Господь не давал. Трое родились, и все во младенчестве померли. А я теперь так думаю – и слава Богу. Не привелось им нашего горя мыкать. Ваня мой в колхоз нипочём идтить не желал. Но в тридцатом нас силком туда загнали. А потом статья Сталина вышла, про головокружения-то. Наши все приободрились и айда назад из колхоза! Только уж ни инвентаря нашего, ни скотины нам не вернули. Ничего, – решили, – были б руки: гараблями да лопатами справимся, зараз колхозных обойдём, хуч у них и плуги, и лошади наши. Обошли… – баба горько усмехнулась. – Землицы нам дали по четверть гектара на двор, а полевой земли и лугов вовсе – шиш. Сказали: «Земля по советским законам принадлежит государству, а не крестьянам!» От тебе, бабушка, и Юрьев день… А мой-то Ваня семнадцати годков в красной армии воевал – за «землю крестьянам». В колхозе дворов по пальцам счесть, землю обрабатывать некому, стоит она сиротой, на три четвери не засеянная! А мы без работы огинаемся, молим, чтоб дали нам ту землю в аренду, обещаем им, иродам, хорошую плату! Шиш! Ну, видим, плохи дела, надо в отходники подаваться. И тут – шиш! Предприятиям велели брать на работу только колхозников, имеющих справку о том, что колхоз отпущает их в город на заработки.