Преодоление

Безуглый начал вырезать фанеру с левой стороны. Нож для нее оказался слаб, и дело продвигалось вперед с трудом. Пилот нервничал, а Сохатый ничем помочь ему не мог. Он успокаивал его и этими же словами успокаивал себя:

― Безуглый, ты руками фанеру не выламывай. Поранишь руки, но не ускоришь события. Я гляжу, как ты мучаешься, а сам думаю, что делаешь напрасную работу. До тех пор, пока не поднимем бензиновый бак, ноги мои не вытащить. Так что брось это пустое дело, дорогой. Теперь главное в том, чтобы никто рядом не закурил и не бил железкой о железку, а то вмиг спалят и обломки, и меня… Люди вон показались. Ты близко их не подпускай без разбору: нужны техники или инженер, чтобы меня вытянуть.

Лейтенант отошел встретить бегущих с аэродрома. А Иван, оставшись сам с собой, стал разглядывать обломки и жителей, вышедших из хат. "Не верится, что раньше все эти палки и тряпки именовались самолетом… Дышу, кажется, не воздухом, а одним бензином… Странное счастье, может, просто везение бензин при ударе выплеснулся на мотор и сейчас на него течет, а не горит… Деревенские, видать, от наделанного мною тарарама до того перепугались, что и сейчас никто из них не решается подойти спросить, как у меня дела. Может, мне помощь срочная нужна. Видят же, что не могу выбраться из обломков".

Люба сидела на крыле "Ила" и вытаскивала ленту из снарядного ящика. Одной выкладывать боекомплект в тридцать пять килограммов тяжело, но помощи она не ждала: механики и техники пешком отправились на склад за боеприпасами, потому что ни одна машина по весенней распутице на аэродром пройти не могла и мужчины подносили к самолетам на руках бомбы, бензин и снаряды. Девчат-оружейниц жалели, от этой работы освобождали. А сегодня они, воспользовавшись тем, что нет полетов, придумали постирушки и отпросились в общежитие.

Любе вначале хотелось быть с подругами, но она опасалась, что от вчерашнего дождя на лентах появится ржавчина и тогда при стрельбе возможен отказ пушек, а уж пулеметов тем более. Представив штурмовик над целью с молчащим оружием, когда на перезарядку у летчика нет времени, она переборола себя и осталась у самолета.

Подвешивать бомбы, заряжать пушки и пулеметы, снаряжать самолет реактивными снарядами было тяжело. Если полетов много, то через ее руки за день проходило несколько тонн железа и взрывчатки. К вечеру и особенно по утрам у Любы болела поясница и плечи, но она гордилась своей работой, своим участием в войне: она помогала летчикам бить фашистов. Люба не могла и в мысли допустить, чтоб по ее вине замолчали пушки или пулеметы хотя бы на один миг, ― позже ими летчик, может быть, никогда и не воспользуется…

Тишину аэродрома нарушил заработавший мотор По-2, и Люба, оторвавшись от дела, посмотрела в его сторону. Увидев в кабинах двух человек в шлемах, поняла, что мотор пробуют перед вылетом.

Люди на аэродроме всегда провожают улетающий и встречают садящийся самолет, сколько бы ни было дел. И Люба, как настоящий авиатор, отложила свою работу и, сидя на крыле, смотрела на выруливающий По-2. Она узнала командира эскадрильи и симпатичного лейтенанта, который недавно был назначен командиром звена.

Встав на колени, она неожиданно для себя помахала Сохатому зажатым в кулачке большим куском ветоши, как платком. Самолет прорулил равнодушно мимо, и Люба обиделась на командира, который не ответил ей. А потом сама себя осудила: "Иван Анисимович, ― так она мысленно его величала, ― не смотрел в мою сторону, значит, и не заметил меня. А кроме всего прочего я поступила легкомысленно: замахала. Хорошо, что никто этого не видел".

Она уже хорошо усвоила неписаные аэродромные правила: знала, когда надо оставить мужчин у самолета одних, как подойти к машине, вернувшейся раненой из боя, научилась пропускать мимо ушей случайно сорвавшееся у кого-то с языка в горячке работы соленое слово, сдерживать эмоции, а в героическом видеть обычное…

Высокопарных слов авиаторы не терпели, относились к ним иронически. И несмотря на то, что на стоянках самолетов и в батальоне обеспечения не было равнодушных к вылету людей в бой, взволнованность никогда не выплескивалась наружу, дабы не встретить охлаждающего взгляда, жеста или слова.

"Надо же, опростоволосилась-то как! Если капитан видел, то обязательно сделает замечание. Только бы одной, чтобы другие не слышали… Он же у нас умничка: отругает, но не обидит". Ей было стыдно, будто сделала что-то нехорошее.