Прелести Лиры (сборник)

Как меня всё это достало. По самое некуда.

Ну, странно же всё это чертовски – настолько странно, что самому Господу Богу не разобраться. Кстати, если Он ежесекундно, еже-(как назвать неделимую дольку Времени?) призван щёлкать задачки, которые становятся камешками преткновения для Личности, я ему не завидую. С Его вечным счастьем взвоешь не по-человечески.

Кстати, вот ещё одно доказательство – от противного. Если на свет явилась Личность, следовательно, Бога нет. Ибо: зачем Он нужен?

Умный мужчина справится. Который ни гроша не стоит без глупой женщины. И потому его архив уступает место кроватке.

В этом что-то есть.

13

Я, конечно, менялся, но не вместе с жизнью, а в соответствии с логикой разума, оберегая в себе всячески начало неразумное (логика разума просто настаивала на этом).

Словно шхуну в крепкий шторм, меня несло к рифам некоего косвенного доказательства (которого, понятное дело, я страшился, однако – познавать так познавать! – избегать не собирался). Вот проскочу очередные рифы, и меня встретит открытая вода (тишь да гладь!), которая ограничивается где-то на горизонте очередной грядой рифов. Увы? Ура?

Значит, так. Врубаем гамбургский счёт. («Эй, вы там, счёт!» Забавно…) Вроде бы, мотивации мои пребывали в порядке. Или всё же – не очень?

Место для кроватки мы оставили, архивы куда-то засунули; можно ли сказать после этого, что мотивации здесь не при чём?

Будем читать, что они у меня были.

А пьесы и романы не пишутся. И я не написал ту повесть, которую вы сейчас прочитали. Я надеюсь, это сделает кто-нибудь другой из жизнеспособной породы странных людей. Может быть, мой сын?

А во мне…

С тех пор, как в душе моей, убаюканной разумом, поселилось счастье, в личности моей что-то изменилось. Мне трудно оказалось совместить счастье с творчеством. Творчество (так я чувствовал седьмым своим дном, запечатанном на седьмом небе души) было разрушительной природы. Удачная пьеса рождалась из неудач жизни, из ощущения трагичности жизни – из тайной убеждённости в невозможности счастья, если быть до конца откровенным.

И я, будучи человеком счастливым, как никто другой чувствовал тёмную изнанку счастья.

Я обходил стороной письменный стол, к которому меня уже тянуло, как клеймёного раба к галере. Как мозолистые ладони к веслу. Как железо к магниту. Как женщину к кроватке. Неотвратимо. Неужели, мне предстоял какой-то ещё круг? Вот сяду за стол – и что-то ведь разрушится в моей жизни.

Зачем? За что? Опять рожать?

Я предчувствовал, что знаю ответы на поставленные мной вопросы, только мне не хотелось добывать из себя эти знания. Например, я знал, что воспитывать ребёнка – это одно, а взращивать личность – совсем другое. И тот день, когда в сыне твоём просыпается личность, становится днём печального торжества. Дети – это сплошные тревоги, это удовольствие экзистенциального мазохиста. Это сладкий крест не для слабонервных.

Я желал бы насладиться бездумным покоем. Моментом редкой высокой гармонии. Ну, хотя бы ещё немного. Несколько прекрасных дней.

Предчувствие грядущего несчастья (проклятые рифы, к которым влечёт!) делало моё счастье полным до краёв поднесённой мне Моей Именной Чаши. Мной самим поднесённой, разумеется, кем же ещё.

В этот момент я не желал больше ничего.

Ничего.

Получается, я жил ради момента или, что гораздо пронзительнее, только в этот несчастный момент я ощутил отравленную прелесть жизни?

В этот момент ко мне подошла Настя, обняла и спросила, хочу ли я чебуреков.

Я произнёс то, что с некоторых пор считал главным словом для любимой женщины:

– Да.

...

Январь-февраль 2010

Таков поэт

1

Край вечереющего гаснущего неба был охвачен романтически благоухающими оттенками, более подходящими свежему утру: светлая полоса горизонта утомленно сияла нежно-голубыми и бледно-розовыми разводами. Пространство над головой сдавили беспросветно-темные тучи, пузырящиеся мерзкими, казалось, набухшими водой волдырями.

Поэт Сергей Сергеевич Гугнин (пишущий под псевдонимом Бархатков: это была девичья фамилия его бабушки) одним росчерком пера разогнал тучи:

Сияй, сияй, волшебная заря,

Прикрывшись розовым заветным опахалом!

После чего спрятал ручку и блокнот, которые всегда были при нем, как, скажем, носки и носовой платок (нет, носовой платок он мог и забыть, ручку же и блокнот – никогда, ни за что на свете), и превратился в обычного озабоченного прохожего.

Правду сказать, в не совсем обычного или, если на то пошло, в обычного, охваченного, однако же, исключительными заботами. Сергей Сергеевич шел за цветами – дело, возможно, и не самое необычное, но повод был редчайшим для каждого человека: они с Эвелиной только что вернулись из ЗАГСа. Вернулись, разумеется, счастливыми мужем и женой. Согласитесь, повод выделял Сергея Сергеевича из толпы прохожих, даже если они все спешили за цветами, во что невозможно поверить. Народ, несомненно, валом валил в гастроном или из гастронома.