Прелести Лиры (сборник)

В глубине души все произошедшее этой ночью ему даже понравилось. Он чувствовал, что шедевры именно так и рождаются, из крови и сора. Из осколков. Пьяные кутежи и обморочные похмелья Есенина тоже были не медом. Если бы он всякий раз слушал женщину, ничего бы стоящего не написал. Милая лира…

Но вот сор из избы выносить негоже. Где искать Эвелину? У матери?

Эта пупырчатая гусыня с претензиями, которая волею судьбы стала ему тещей, все переврет и истолкует по-своему. Поссорить ее с зятем – значит, подарить ей праздник. Как Эвелина могла родиться от такой скучной женщины? Даже как-то неприлично, не говоря уже о том, что против всяких законов природы.

На столе стояло шампанское, которое, конечно, давно уже было не холодным. Что ж, выпьем шампанского. Ваше здоровье, господа! Поздравьте меня с «Агорафобией». И со свадьбой.

По телу разлилась волна острой, ликующей радости. Бархатков чувствовал себя особенным человеком – настоящим поэтом.

В этот момент раздался звонок в дверь. Сергей Сергеевич, прихрамывая как раненный, но ловкий зверь, легко ринулся в прихожую. В дверях стояла странно улыбающаяся Эвелина, позади нее с огромным букетом в правой руке (кто бы сомневался) солидно расположился Серов, человек огромного роста в просторном черном плаще. Левую руку ему оттягивал объемный пакет.

Бархатков искренне обрадовался появлению жены и обнял ее, все прощая. Серов сдержанно (он все делал основательно и неторопливо) поздравил своего «любимого поэта» с женитьбой. Сам он был женат второй раз, на подруге Эвелины Юле, своей секретарше; кроме того, ходили слухи, что у него на стороне еще две семьи и куча любовниц. Что ж, человек живет с размахом, так сказать, размахивая руками. Не наше дело попов судить: на то есть черти, как говорит народ.

Бархатков предложил тут же отметить «это событие», то есть женитьбу, предвкушая, как они будут обескуражены музыкой «Агорафобии», – потом, после бутылочки-другой любимого Серовым грузинского вина, которое тот уже доставал и откупоривал. Сергея Сергеевича распирало великодушие:

– А вечером приглашаем вас в ресторан, Федор Иванович. Не так ли, дорогая? Вместе с Юлей, если пожелаете.

– Пожалуй, это мы приглашаем тебя в ресторан, Сережа, – устало сказала Эвелина, зябко кутаясь в шарф Серова. – Не так ли, Федя?

Бархатков внимательно посмотрел на жену. Осунувшееся лицо, бледные помятые губы, наглый след крепкого мужского поцелуя на кремовой шее…

Сергей Сергеевич еще вспомнит свою первую реакцию на страшное открытие, всему свое время. Внешне он держался достойно. Больше всего, почему то, его поразило спокойствие Федора Ивановича, который продолжал невозмутимо разливать вино в бокалы (третий бокал поставила на стол Эвелина). Серов был уверен, что поступает правильно.

– В качестве кого вы меня приглашаете, позвольте полюбопытствовать? – галантно вопросил Бархатков.

– В качестве моего мужа, – ответила Эвелина, отхлебывая вино из бокала, не дожидаясь тоста. – Федя издаст все твои строчки, которые ты написал этой ночью. Строчки для ночки. Это будет дополнение к свадебному подарку. Федя благородный человек…

Бархаткова охватил паралич. Он просто не знал, что ему следует предпринять. Он лихорадочно соображал, как в его положении должен поступить уважающий себя человек. Получалось, что уважающего себя человека объял столбняк. Внешне это выглядело так: он просто отхлебывал вкусное грузинское вино большими глотками.

– Почитай нам свои стихи, – попросила Эвелина.

«Ну, что ж, – подумал Бархатков, – вам угодно делать из меня клоуна, шута горохового. Посмотрим. Смеется тот, кто смеется последним. О, этот смех в зеркальном подземелье. Надо запомнить последнюю строчку. Здесь есть что-то сильное. Завораживающее. Так я закончу «Агорафобию». Спасибо за строчку, господа. Дух поэта дышит, где захочет…»

– Это поэма, – сказал Бархатков, никак не комментируя наглость жены и самоуверенную повадку ее любовника. – Называется «Агорафобия».

– Почему «Агорафобия»? – спросил Федор Иванович.

Бархатков снисходительно выдержал паузу.

– Агорафобия – это боязнь толпы. Ненависть к человеку толпы, большому хаму – вот что руководило мной…

– Агорафобия, – перебил его Серов, – это боязнь пространства. Одно из проявлений боязни жизни. Боязнь толпы, скорее всего, переводится так: «охлофобия». Звучит не очень поэтически. Отдает охлократией. И вообще чем-то ослиным. Несомненно присутствует оттенок комизма. Я вам советую сменить название. А боязнь самого себя переводится следующим образом: «эгофобия».

Бархатков выдержал паузу – выдержал удар. Губы совершенно пересохли. Он смочил их вином и тихо начал:

О, друг мой, враг мой, иль мне это снится?

Стихи звучали веско, как приговор, – правда, неизвестно в чей адрес. Уже в процессе чтения Сергей Сергеевич нащупывал логово противника и туда направлял энергию отрицания, испепеляя залпами ненависти образцовый порядок вещей.