Прелести Лиры (сборник)

Номер отца я набираю сам: что-то подсказывает мне – от него звонка я не дождусь. Дед поднимает трубку. Он смертельно обижен. Почти плачет (вот он, тот самый фамильный ком в горле). Демонстрирует мне бодрость духа, помноженную на невменяемость и сдобренную сентиментальностью. Спросил меня, не собирается ли Никита жениться. Я ответил, что ему это не грозит. После этого он тоже язвительно поздравил меня с моими временными трудностями, не забыв, как всегда, уточнить, что нет ничего в мире более постоянного, нежели временные трудности. Шутку, которая ему понравилась, он сначала выучит, а потом крутит её годами, как пластинки своей молодости, смеясь при этом так громко и заразительно, будто шутка ему удалась сию секунду.

Возможно, в его возрасте это и называется «так держать!». Из него прёт нечто женское, чего так не хватает моему сыну – несгибаемая, железная воля к жизни. Вперёд, на турники. Всё выше и выше. О, божественные шутки жизни, которые разгадывает серьёзная генетика. Я помнил, что я сын своего отца, но остался равнодушен к перспективе обнаружить железные залежи в себе.

Что ж, наверное, я действительно иду на поправку: интуиция моя вновь заработала в привычном режиме – то есть, стала вовремя и внятно, со скрежетом душевным, оповещать меня о грядущих катастрофах.

11

Не успел я как следует разозлиться на свою интуицию, как она выдала очередной трюк. Она подсунула мне чистый лист бумаги (этого добра в доме всегда в изобилии), красивую дорогую ручку (откуда она взялась, массивная, бордовая, в изящном футляре? у меня в доме отроду не водились подобные аксессуары, я привык работать карандашом, нервно, с сухим шелестом летящим по белоснежной странице) и заставила вывести крупными буквами то, что, несомненно, смотрелось как заглавие: «Одиночества печать». И не сотрёшь.

Чтобы не было уже никаких сомнений, под заглавием мельче и скромнее вывелось: «повесть». А откуда взялся эпиграф, навеянный обессиленным ветром из Великой Степи, эпиграф, делающий далёкие просторы близкими и понятными, я сказать просто не в состоянии. Аукнулась моя Средняя Азия?

Самое интересное: в этот момент я вспомнил свой сон, пугающе тёмные тучи, разломные линии ослепительных молний, метастазами пропоровшие чёрные черева, и понял, что проект «Одиночества печать» не просто связан со сном, но рождён во сне, так сказать, является законным дитятей козней подсознания. Доказательств не было никаких, а уверенность присутствовала полнейшая. Всё строго по классике психоанализа.

В следующий момент (время сжалось до предела, единицей времени стали мгновения, кадр за кадром) было принято очередное верное решение: я не стал вспоминать свой сон, я стал записывать известные мне и вам события, не нарушая внутренней логики. Я добросовестно записывал события моей жизни, а получалась повесть о постороннем умном человеке. О пути. У меня уже был опыт сочинения романа (опубликованного, кстати, нашим издательством и вызвавшего, между прочим, одобрительно-кривую улыбку самого Бонифатьевича), но в то время я боялся, что книга будет похожа на жизнь, что в герое каждый может узнать меня, поэтому я делал всё, чтобы развести текст и жизнь, и по этой причине роман так и не стал фактом искусства. Так, забава. Фокусы. Улыбка Чеширского кота (это когда улыбка сияет, а самого кота не наблюдается). Назывался роман «Мизантропическая симфония».

Сейчас я постигал нечто совершенно новое для себя. Описывая закоулки своей личности, я понимал, что пишу обо всех тех, кто отважился обнаружить в человеке катакомбы одиночества. Строго говоря, я писал о каждом, хотя не каждый понимал, насколько он одинок. Сейчас я стремился к тому, чтобы каждый узнал меня.

Боюсь, эффект будет обратным: меня не узнает никто. Да я и сам себя не узнавал, отражаясь в зерцале какого-то русского Дао…

И это замечательно, ибо являет собой эффект прикосновения к истине. Всё это было очень интересно и неожиданно для меня; но самым удивительным было всё же появление в моих пальцах фирменной ручки. Это было просто необъяснимо. Феноменально. Даже немного смущало меня. Допустим, интуиция подсунула мне ручку, допустим; но где она её взяла? Заигралась?

Тем не менее, я дорожил этим стилом и не выпускал его из рук. Собственно, этой ручкой-штучкой и была написана повесть. Размашистым, уверенным почерком. Отчасти небрежно-снисходительным, отчасти злым (что, боюсь, иногда маскировало мою растерянность).

И вот я описал все, что со мной случилось за прошедшее лето (на это ушла целая осень). Какой в этом смысл?

Никакого. Ровным счётом – ни-ка-ко-го. Но!

Одиночество моё вдруг перестало на меня давить, клоня к земле. Более того, я был готов взмыть ввысь. Сотворив повесть, я стал другим человеком. Я пересоздал самого себя. Искусство – страшная сила. Гм-гм. С чего я взял, что причастен к искусству (вопрос напрашивается, согласен)?

Это очень просто: писатель всегда знает себе цену как писателю, а если он заблуждается по поводу своей одарённости, то лучше отложить стило в стол, в долгий запущенный ящик, где всегда найдётся местечко так и неокрепшим талантам. Я вообще подозреваю, что человек знает о себе всё; другое дело, что он боится этого знания, скрывает от себя свои возможности – пытается избавиться от себя посредством всё того же долгого, как жизнь, ящика…

Это, повторюсь, совсем другая история.

Повесть в моей жизни оказалась той самой ложкой мёда в бочке с дегтем. Она всё испортила: поманила медовым нектаром, разрушив дегтярную моносреду. В молодости мне казалось, что я – счастливый обладатель бездонной бочки с мёдом; потом туда неизвестно как попала ложка дёгтя – и это всё было терпимо, хотя и неприятно. Постепенно в бочке, ложка за ложкой, оказался один дёготь, только по виду напоминавший мёд. И вот теперь, к пятидесяти годам, когда наступило полное и окончательное торжество дёгтя, в бочке опять завёлся мёд. Если это не торжество горько-сладкой диалектики закона, то что это? Просто абсурд? Случай?

Эта повесть, которую мне хотелось длить, и длить, и длить, словно подтвердила мою правоту, обосновала мою исключительность и доказала неотвратимость финала. Я дошёл до того момента (который, судя по всему, я сейчас оттягиваю, ибо заговариваю себе зубы), когда должен завершить то, что в жизни ещё не завершено. Я уже понимаю всю ответственность писательского решения. Я знаю, что финал должен быть неотвратим. Но вот каким должен быть финал – я не знаю. Это полный сюрприз для меня.

Финал не получается. В жизни он был, есть и будет всегда, его молекулярные следы ощутимы в потоках воздухе, которым я пока дышу, а я в упор не вижу его контуров, словно слепой, не могу выделить как осязаемое вещество.

Мудрости у меня хоть отбавляй, но она, как это случается с умными людьми, вдруг начинает существовать сама по себе, отдельно от жизни, которой, собственно, и была порождена. Но если не к мудрости апеллировать, то к чему же?

Этот риторический вопрос (как-то особенно весомо располагающийся в звенящей тишине пустых заброшенных конференц-залов – сразу же хочется избавиться от него, вызывающего неловкость у мыслящей аудитории) всегда являлся для меня убедительнейшим ответом.

Давайте рассудим. Что там с моей любовью?

Она была. Я хочу сказать, я любил Женю. Но… Любовь, которую я нашёл, была не твёрдой константой (то, что даётся раз – и навсегда), а летучим соединением, наподобие какого-нибудь бериллия, который существует доли секунды, мгновения по меркам даже человеческой жизни, – но мне в принципе удалось обнаружить любовь в этом мире, вот что важно. Я её открыл. Нашёл. В ХХІ веке это что-нибудь да значит.

Стоило ли её искать, если это не золото, а бериллий?

Сложный вопрос. Стоило – если без неё никак. Любовь живёт секунды, а убери её – и вокруг пустыня. Асфальт.

Но вот почему наши две судьбы фатально не сливаются в одну? Что это: случай? Закон? В повести случай – это и есть закон (ещё одно моё открытие). Значит, почему-то воссоединение невозможно. Но почему?

Вот попробуйте сотворить из этих рассуждений финал. Рассуждения – верные, любовь – есть (я тому несчастный свидетель), а вот счастливый, или хотя бы правдоподобный финал, достойный ХХІ века, не получается.

Александр Бонифатьевич когда-то поведал мне, что у физиков в ходу понятие «остров стабильности». Это характеристика сверхтяжёлых атомных ядер. Всё вокруг живёт доли секунды, а «остров стабильности» может существовать миллионы лет. Практически – вечно. Правда, его ещё надо открыть. Найти. «На сегодняшний день синтезированы и охарактеризованы элементы по 109 включительно. Сейчас готовится элемент 110», – было написано в научно-популярной брошюре, которую он мне зачем-то подсунул, а я зачем-то стал читать.

Почему же я тогда назвал свою повесть не «Остров стабильности» (в заглавии присутствует харизматический смысл, но так названная повесть, не сомневаюсь, сложилась бы совершенно иначе), и не «Элемент 110» (другой – с привкусом фантастики – поворот темы), а – «Одиночества печать»? Это что – случайность?

И, вообще, почему филологов так тянет в строгую физику, а физикам – хлебом не корми – дай пописать на рабочем месте неизвестно как возникающие стихи, пусть и представляющие собой убогое подобие поэзии, или, на худой конец, антиутопические повести с сомнительными, с точки зрения естественной науки, финалами, где всё подчиняется законам любви, а не физики?

Что это за устройство мира, где противоположностям не живётся по отдельности с высшим комфортом?

Так рассуждал я.

И в этот момент раздалась телефонная трель. Я не знал, кто мне звонил, но это не имело значения, потому что здесь важна была моя реакция: почудилось, что мне звонит Женя, и я понял, что я люблю её, хотя любовь, вроде бы, улетучилась (см. свойства проклятого бериллия). Я бы не выдержал, если бы оказалось, что звонила не она, поэтому просто не снял трубку. Струсил. Как последний человек доинтернетовской эпохи. Паническая атака застала меня врасплох.

И мне стало казаться, что я действительно ушёл к Жене, а не от жены (следовательно, Нина и Александр Бонифатьевич были правы, и даже сестра моя была в чём-то права, и даже Дарья Фёдоровна – о, горе моему самолюбию!); мне стало казаться, что я всю жизнь искал любовь, я всю жизнь бежал от одиночества – я искал предсказанный «остров стабильности», и, возможно, нашёл его, только не готов пока в это поверить (так уже было, помнится, с Колумбом; всё в мире на круги своя?).

Я растерялся, запутался (паника! паника, которая, словно вирус, сидела во мне всегда!), и моё подвешенное состояние стало казаться мне единственной формой стабильности в этом подлунном мире. Да, да, те самые временные трудности обнаруживали свою фундаментальную природу. Разве не смешно?

И это, похоже, становится финалом (вот умора!). И я этого не предполагал. И мне это не нравится: в этом мало изящества, это годится разве что для жизни; что касается повести…

Всегда я рад заметить разность между повестью и жизнью, между собой и моим героем, хотя, не исключено, всё делаю для того, чтобы разность эта не существовала. Что делать, а, Омар Хаём, Ахура, Заратустра? Кто знает?

Позвонить Жене?

В этот момент опять раздалась трель. Могучая вибрация от телефонного аппарата передалась полу, потолку, сотрясла воздух и через него пронзила меня. Я, не давая себе времени опомниться (интуиция, лапочка, начеку), схватил трубку. Ша, паника.

– Тебе понравился мой подарок? – спросила Женя.

– Какой подарок?

– У тебя в начале осени был день рождения. Я положила тебе в сумку подарок. У тебя было три месяца на поиски. Не нашёл?

День рождения. Такой день. Значит, мне уже 51. Я и не заметил своего дня рождения. Но признаться в этом было невозможно: Женя подумала бы, что я нелепо шучу, как пятнадцатилетний мальчик, опуская планку юмора всё ниже и ниже. Поэтому я решил отчасти соврать, по-взрослому.

– А-а, подарок… Ты о ручке «Паркер», я надеюсь. Гм-гм. Это был не подарок, это была ложка мёда, понимаешь? Предзнаменование. Везде дёготь, а ручка – ложка. Мёд. Спасибо, ручка пришлась весьма кстати. Конечно, я её нашёл.

– Что ты несёшь, Олег, я ничего не понимаю. При чём здесь предзнаменование? С каких пор ты стал сладкоежкой? И зачем хлебать мёд – ручкой?

– Я всегда предпочитал сладкое – горькому, – чтобы уйти от ответа, я решил выразиться туманно. Как учил Заратустра. А потом неожиданно для самого себя взял быка за рога:

– Так ты не вышла замуж хотя бы за одного?

– Нельзя злоупотреблять сладким, сахар – это белая смерть, – возразила Евгения, также уходя от ответа. И неизвестно к чему добавила:

– Есть тут один…

И нельзя было понять, шутит она или нет. Как было тогда, вечером, ровно три года тому назад.

Низкое солнце заливало всё вокруг особым осенним светом: небо казалось чистым, а облака – грязными. Наконец, выпал первый снег, и пространство над голыми деревьями на долгие месяцы, увы, затянуло полотном размыто-серого колера.

Бесконечными вечерами я поглядываю вверх, угадывая колобковый путь луны по мутному серебристому следу – кажется, что надменная принцесса небес из подёрнутой льдом полыньи отражается в зеркале светлого ночного неба.

Луны-то мне и не хватает.

Для полного земного счастья.