Прелесть

— Да, — согласился робот. — Может, и нельзя.

А ведь именно это когда-то утверждал человек. Нельзя увидеть призрака, нельзя увидеть дух, но ты его чувствуешь, когда он рядом. Из накрепко закрученного тобой крана капает вода, и снаружи по оконному стеклу скребут когти, и в ночной мгле отчего-то воют собаки, и на снегу нет следов.

И тут по стеклу царапнули когти.

Джошуа вскочил и застыл, словно обернулся статуей собаки: лапа поднята, губы растянуты в рыке. Икебод привстал на корточки — слушает, ждет.

Царапанье повторилось.

— Открой дверь, — велел Дженкинс Икебоду. — Кто-то хочет войти.

В напряженном молчании Икебод пересек комнату. Едва дверь со скрипом приотворилась, через порог шмыгнуло серое пятно. Белка метнулась к Дженкинсу и запрыгнула ему на колени.

— В чем дело, Пухляк? — спросил Дженкинс.

Джошуа сел и расслабил губы, спрятав за ними клыки. У Икебода на металлическом лице появилась глуповатая ухмылка.

— Я свидетель! — пропищал Пухляк. — Я видел, как он убил малиновку. Метательным прутиком! Только перья полетели! И лист в крови!

— Не части, — мягко произнес Дженкинс. — Ты слишком взволнован. Успокойся и расскажи толком, что случилось. Ты видел, как кто-то убил малиновку?

Пухляк со свистом втянул воздух и проговорил, дробно стуча зубами:

— Это Питер.

— Питер?

— Питер, вебстер.

— Ты видел, как он метнул прутик?

— Да, с помощью другой палки. Привязал бечевку к ее концам, натянул бечевку, палка согнулась…

— Все понятно, — сказал Дженкинс.

— Все понятно? Ты знаешь, что это такое?

— Да, я знаю, что это такое, — ответил Дженкинс. — Это лук и стрела.

И оттого, как он это произнес, комната сделалась вдруг слишком большой, пустой и тихой, а стук ветки в оконное стекло показался глухим далеким голосом, жалобной и напрасной мольбой о помощи.

— Лук и стрела? — переспросил наконец Джошуа. — Что такое лук и стрела?

«А действительно, — подумал Дженкинс, — что такое лук и стрела?

Это начало конца. Это извилистая тропка, которой суждено расшириться в дорогу ревущей войны.

Это игрушка. Это оружие. Это торжество человеческой изобретательности.

Это коротенький первый шажок к атомной бомбе. Это символ прежнего образа жизни.

И это строчка из колыбельной песенки:

Кто малиновку убил? —
Я, — ответил воробей. —
Меткую стрелу пустил
И малиновку убил.

Это то, что было забыто. Это то, что сейчас вспомнилось вновь. Это то, чего я боялся».

Он выпрямил спину, медленно встал с кресла.

— Икебод, мне без тебя не справиться.

— А что делать? — спросил Икебод. — Только скажи.

— Я хочу надеть новое тело, — сказал Дженкинс. — Нужно, чтобы ты переставил мозговой блок.

Икебод кивнул:

— Не беспокойся, я умею.

В голосе Джошуа вдруг засквозил страх:

— Дженкинс, в чем дело? Что ты задумал?

— Пойду к мутантам, — очень медленно проговорил Дженкинс. — Настало время обратиться к ним за помощью.

Тварь скользила вниз по лесистому склону холма, огибая поляны. В лунном свете она становилась хоть и слабо, но видимой, а это было совсем ни к чему. Она не хотела испортить охоту тем, кто придет следом.

Да, другие придут. Конечно, не валом повалят — на то и тщательный контроль. Это будут мелкие группы, появляющиеся вдалеке друг от друга, чтобы не насторожились обитатели этого восхитительного мира.

Если же дичь насторожится, охоте скоро придет конец.

Тварь припала к земле, пробуя ночную тьму напряженными до дрожи нервами. Распознанные импульсы она каталогизировала своим бритвенно острым умом и аккуратно складировала в памяти.

Кое-что тварь уже знала, а кое-что оставалось для нее непонятным. Но с загадками пусть разбираются другие.

Кроме одной, отчего-то внушавшей страх.

Тварь прижалась к земле плотнее, а плоскую уродливую башку подняла и распрямила. И прекратила ловить любые вибрации ночной жизни, сосредоточившись на существах, которые поднимались на холм.

Их было два, причем не похожих друг на друга. В мозгу у твари зародился рык, передался клокотаньем в горло, и жилистое тело напряглось в жгучем предвкушении, к которому отчего-то примешался низменный страх.

Тварь приподнялась над землей лишь самую малость и заскользила вниз по склону, рассчитав маршрут так, чтобы оказаться у двух существ на пути.

Дженкинс снова был молод и силен. И проворен — как телом, так и разумом. Он легко шагал по овеваемым ветром, заливаемым лунным светом холмам. Без труда улавливал разговоры листьев, сонный птичий щебет и многие другие звуки.

«Да, что ни говори, это безупречное тело, — заключил он. — Хоть кувалдой по нему лупи, даже царапины не останется, и ржавчина ему неведома. И это еще не все.

Вот уж не думал, что однажды мне станет не все равно, в каком теле жить. Никогда не задавался вопросом, как сильно износилось старое. Оно ведь изначально было ущербным — хоть и лучшим из тех, что производились в тогдашние времена. Ох и далеко же шагнула техника, если она способна на такие чудеса.