Предатель

Каждый текст в отдельности занимал одну из бессчетных ступеней той лестницы, что ведет от новеллы к рассказу, и был то обмундирован по полной аглицкой форме, при уставных нашивках изящной завязки, тахикардической кульминации и зубодробительного в своей неожиданности финала, то рядился в убогие, с точки зрения развития сюжета, линялые, неяркие тряпки чисто русских колеров — со всеми полагающимися тонами облетающих лесов и заснеженных полей. Собравшись же вместе, они, благодаря тут и там промелькивающим, будто беспрестанно снующим в большой толпе общим персонажам (кто был недавно главным, становился второстепенным, а то и просто всплывал в необязательном разговоре иных участников), превращались в отчетливо целостную книгу; населявшие ее люди перекликались с разных страниц, посмеивались друг над другом, горевали, чванились и раболепствовали, и если в одном месте были выписаны со всей яростью неутоленной гражданской злобы, в другом, будучи поставленными навытяжку на плацу всеобщего равенства перед лицом смерти и вечности, едва не выбивали из читателя слезу. Даже Иосиф Виссарионович, в иных главах Генералиссимус и Гений Всех Времен и Народов, в «Комолом единороге» вызывал желание обратиться к нему со словами ободрения и поддержки…

Целая книга!.. сколько лет работы!.. кто еще так пишет!.. — а не то что напечатать, даже и показать-то чужому человеку страшно — тут же стукнет куда положено!

Впрочем, Юрцу то ли не было страшно, то ли просто не понимал, чем может дело кончиться. Во всяком случае, опусы свои раздавал направо и налево.

В глубине души Бронников даже несколько недоумевал, почему это его самого за нечаянную публикацию в запретном эмигрантском «Континенте» тут же едва не сжили со свету, а Юрец, вопреки всему, живет как ни в чем не бывало; за рубежами бескрайней Родины он, правда, не публиковался, но чтобы спалиться, это и не обязательно, примеров хоть отбавляй; а что Юрец спалиться может, поскольку играет с огнем, было понятно всякому, и сам же Бронников сколько раз об этом толковал. Юрец пожимал плечами: «Ну а как не давать? Ну я же не могу тебе не дать, правда? Да ладно, не все же кругом стукачи!»

Не все стукачи, верно. Да разве, чтобы спалиться, нужно, чтобы все были?! — и одного хватит.

То же касалось и Самиздата, струившегося через Юрца робким, но неиссякающим ручейком.

С одной стороны, всякому прочесть хочется — сил нет. А потом и близкому человеку дать — тоже подмывает: как не дать, когда у того глаза горят и руки трясутся. Ведь он свой, понятный: сколько уже с ним говорено-переговорено. Вот и пошло по цепочке, от одного к другому под строгим секретом. Ненадолго: на ночь, на две.

И кто там потом разберет, какие в той цепи звенья попадаются. Все свои, все понятные — а то там пыхнет, то здесь.

Юрец плечами пожимал.

— Ладно тебе. Ты же понимаешь. Самиздат — это не только книжки.

Бронников понимал: да, Самиздат — не только книжки. Не только те листки папиросной бумаги, на которой неведомые трудяги ночами перепечатывают «Собачье сердце» и «Окаянные дни», «Чонкина» и «Доктора Живаго», «Раковый корпус» и «Опустелый дом».

— Это еще и образ жизни. Если хочешь — это как Сопротивление.

И правда так. Молчаливый, охвативший миллионы людей заговор. Да ведь в том-то и штука: не железо в руках у заговорщиков, не оружие. А всего лишь строй мысли в голове. Поди разбери. В том-то, в антифашистском Сопротивлении все, пожалуй, понятней было. Днем булочник, ночью ружье взял. Если ружье взял, уже не усомнишься, каждому ясно, кто где. А здесь как? То ли на самом деле он так думает. То ли всего лишь говорит, что так думает. Маленькая неопределенность.

— У тебя что, рентгеновский аппарат в портфеле? Как ты понимаешь, для кого на самом деле образ жизни, а для кого работа? Кто сам читает, а кто в «контору» носит?!

— Да ладно тебе…

Вот и говори с ним.

Возникали, грешным делом, в этой связи и совсем неприятные мысли (даже и после тех двухлетней давности терзаний, когда сначала совсем уж было уверился, а потом отмел мысль, что Юрец — предатель): а почему, собственно говоря, Юрец так смел? Все боятся — а он, видите ли, нет. Почему? С чем это связано? Хорошо если просто характер такой бесшабашный… А может быть, он уверен в своей безнаказанности? Если да, то почему?..

Месяца три назад, перед самым Новым годом, напустив туману, зазвал к себе.

— Поздравь!

Надо сказать, добился-таки эффекта. То есть просто эффекта разорвавшейся бомбы.

Настоящая книжка!

На красной, с виньетками, обложке:

Сигизмунд Аржанов

СКАЗКИ ВНУТРЕННЕЙ ТЮРЬМЫ

YMKA PRESS. MCMLXXX

Бронников так и ахнул:

— Вышла?! Господи, да как же?! Ну ты даешь! Аржанов! Это что же — псевдоним?

Юрец хихикнул.

— Кто раним и кто гоним, обретает псевдоним…

И оборот честь по чести: фотография, аннотация. На фотографии, правда, не Юрец, а какой-то унылый бухгалтер с усами. Аннотация и того пуще — живет, дескать, в Ялте… судовой врач… и это, оказывается, его третья книга.

Слушая поздравления, Юрец польщенно кряхтел.

— А просочится, что не Аржанов никакой?