Преданный

Моя тетка не переставала меня удивлять, так что я уже даже не удивлялся.

Покрутившись по кварталу с улочками еще более узкими, чем ум среднестатистического француза, мы наконец припарковались за углом от Дворца взаимности, где и должно было состояться представление в честь праздника Тет. Свернув на рю Сен-Виктор, мы увидели, что перед дворцом собралась шумная толпа, десятка два или три человек, судя по виду – вьетнамцев, которые утверждались в своем францужестве или воображаемом францужестве, коротая время за самым популярным французским времяпрепровождением – уличным протестом. Они держали плакаты с надписями «КОММУНИЗМ – ЗЛО, ДОЛОЙ КОММУНИЗМ, ХО ШИ МИН – УБИЙЦА», и т. д., и т. п., и бла-бла-бла. Эти и другие лозунги они выкрикивали по-вьетнамски, а заходившие во дворец люди сдержанно переговаривались на французском. От протестующих веяло каким-то je ne sais quoi, выдававшим в них недавних беженцев. Может, все дело было в мужских брюках, собиравшихся гармошкой в районе щиколоток, из-за чего их пыльные туфли становились только заметнее? Или в немодных стрижках женщин, с челками лопатой?

Oh là là, пробормотала тетка, которая, думаю, хотела сказать, что как-то неудобненько, когда столько вьетнамцев собираются в одном месте, и не ради того, чтобы благопристойно припасть к своим корням, то бишь поесть или поучаствовать в культурном празднике, а ради того, чтобы пошуметь. Во Франции вьетнамцы не шумели. Вьетнамцы шумели во Вьетнаме или в Америке. Люди вьетнамского происхождения во Франции были тихими, незаметными, очаровательными и, главное, безобидными. Они были повыше классом – по крайней мере, до сих пор, – воображая себя французами (в своем лучшем ассимиляционном виде) или изгнанниками (в худшем, индивидуалистическом). Но от этой вульгарной толпы беженцев ни ассимиляцией, ни индивидуализмом даже не пахло.

Коммунисты! – крикнула какая-то женщина, указывая на нас. Попрошу, я экс-коммунист, хотел сказать я, но воздержался. Тетка же, напротив, ткнула в нее пальцем в ответ и сказала: коммунизм объединил и освободил страну. Дай вам волю, страна так бы и осталась расколотой надвое, а теперь вы пытаетесь расколоть нас своим антикоммунизмом.

Ах ты, сука тупая!..

Сама тупая сука, корова ты жирная!..

Нельзя одновременно быть и сукой, и коровой, но вряд ли ублюдку стоит на это указывать. Я затащил тетку во дворец, не понимая, то ли она вдруг стала настоящей вьетнамкой, то ли просто повела себя как настоящая парижанка, потому что представители обеих культур грубили как дышали.

Какой стыд, пробормотала тетка, едва мы вошли. Что за люди!

И правда, пробормотал я в ответ, и тут из толпы, собравшейся на фуршет перед представлением, выбрался председатель Союза. Он был заметно взволнован. Моя дорогая, спросил он тетку, с которой они уже были знакомы, кто все эти люди?

Эти люди – наш народ, хотел сказать я, но это было не совсем правдой. Протестующие у дворца считали себя вьетнамцами, просто так вышло, что они оказались во Франции, а люди во дворце считали себя французами, просто так вышло, что они связаны с Вьетнамом. Если варианты только такие, то быть ублюдком, похоже, не так уж и плохо. Я заметил Бона, который всегда принимал мою ублюдочность. Он отирался в углу, замаскировавшись под человека: свежевыбритое лицо, причесанные волосы, вполне пристойный серый двубортный костюм с подплечниками, за который, скорее всего, надо было сказать спасибо Лоан. В прошлый раз он так хорошо выглядел – или так нервничал – еще до падения Сайгона, когда Линь заставляла его одеваться по-взрослому.

Твою рожу больше с жопой не перепутаешь, сказал Бон вместо приветствия.

Да и ты похож на нормального человека, ответил я.

Да? Зато чувствую себя хреново. Я должен быть на улице, вместе с Содружеством.

С Содружеством?

Содружество свободного вьетнамского народа. Они решили, что не позволят коммунистам Союза говорить от лица всех вьетнамцев. Я должен протестовать вместе с ними против этих людей, а не торчать тут, притворяясь, что мы с ними друзья.

Я заметил Лоан и сказал: ты делаешь это ради Лоан, а не ради себя.