Праздник, который всегда с тобой

— Да. Совсем не то же, правда?

Злиться на Скотта было так же бессмысленно, как злиться на сумасшедшего, но я злился на себя самого за то, что впутался в эту глупость. Но опасался он не зря, я это прекрасно понимал. В то время большинство пьяниц умирали от пневмонии — болезни, теперь почти побежденной. Но Скотта, при том как его разбирало от самых маленьких доз спиртного, трудно было назвать пьяницей.

Тогда в Европе мы считали вино чем-то таким же полезным и обычным, как пища, и, кроме того, оно радовало, создавало ощущение благополучия и счастья. Пили вино не из снобизма, это не было признаком какой-то утонченности, не было модой; мне бы в голову не пришло пообедать без вина, сидра или пива. Я любил все вина, кроме сладких, полусладких и крепленых, и не представлял себе, что несколько бутылок легкого сухого белого макона, выпитых вдвоем, произведут в Скотте химические изменения, превращающие его в дурака. С утра мы выпили виски с водой, но в своем невежестве касательно алкоголя я не ожидал, что это может повредить человеку, ехавшему в открытой машине под дождем. Алкоголь должен был очень быстро окислиться.

Дожидаясь официанта с заказанным, я сел с газетой и докончил бутылку макона, которую мы открыли на последней остановке. Во французских газетах всегда пишут о каких-нибудь удивительных преступлениях, и ты следишь за ними из номера в номер. Эти отчеты читались как истории с продолжением, и необходимо было читать первые главы, потому что краткого содержания предыдущих, в отличие от американских романов с продолжением, здесь не давали, — да и американские читать неинтересно, если пропустил важнейшую первую главу. Когда ездишь по Франции, газеты не так интересны, поскольку теряется непрерывность разных crimes, affaires и scandales[55], и ты лишаешься удовольствия от чтения их в кафе. Сегодня я предпочел бы сидеть в кафе, читать утренние парижские газеты, наблюдать за людьми и пить что-нибудь поосновательнее макона перед ужином. Но надо было пасти Скотта и довольствоваться тем, что есть.

Официант принес два стакана лимонного сока со льдом, виски, воду «Перрье» и сказал, что аптека закрыта и градусник он не купил. Аспирин он где-то взял взаймы. Я спросил, не может ли он взять взаймы градусник Скотт открыл глаза и наградил официанта злобным ирландским взглядом.

— Вы объяснили ему, насколько это серьезно? — спросил он.

— Думаю, он понимает.

— Пожалуйста, втолкуйте ему.

Я стал втолковывать, и официант сказал:

— Принесу что найду.

— Вы достаточно дали ему на чай, чтобы постарался? Они только за чаевые работают.

— Не знал, — сказал я. — Я думал, отель им приплачивает.

— Нет, я говорю, без хороших чаевых они ничего не будут делать. В большинстве это законченные мерзавцы.

Я подумал об Эване Шипмене, об официанте из «Клозери де Лила», которого заставили сбрить усы, когда устроили в «Клозери» американский бар, подумал о том, как Эван помогал ему в саду в Монруже задолго до того, как я со Скоттом познакомился, и как мы дружили в «Лила» и продолжаем дружить, и какие там произошли перемены, и что они для всех нас значили. Я подумал, не рассказать ли Скотту об этих трудностях в «Лила», хотя, наверное, уже упоминал о них, но я знал, что Скотту не интересны ни официанты, ни их трудности, ни их доброта и привязанности. В тот период Скотт терпеть не мог французов, а поскольку чуть ли не единственными французами, с которыми он сталкивался, были официанты, которых он не понимал, таксисты, слесари в гаражах и хозяева квартир, у него была масса возможностей донимать их и оскорблять.

Итальянцев он ненавидел еще больше, чем французов, и не мог спокойно говорить о них даже трезвый. Англичан он тоже часто ненавидел, но иногда терпел, а изредка даже смотрел на них снизу вверх. Не знаю, как он относился к немцам и австрийцам. Не знаю, был ли он знаком с кем-нибудь из них или из швейцарцев.

В этот вечер в отеле меня очень радовало, что он спокоен. Я добавил лимонада в виски и дал ему с двумя таблетками аспирина. Аспирин он проглотил без возражений и с восхитительным спокойствием потягивал виски. Теперь глаза у него были открыты и смотрели вдаль. Я читал crime в газете и был совершенно доволен — кажется, даже слишком.

— А вы холодный человек, да? — вдруг спросил Скотт, и, посмотрев на него, я понял, что ошибся с рецептом, если не с диагнозом, и что виски работает против нас.

— В каком смысле, Скотт?

— Вы способны сидеть тут, читать паршивый французский листок, и вам совершенно безразлично, что я умираю.

— Хотите, чтобы я вызвал врача?

— Нет, мне не нужен паршивый провинциальный французский врач.

— А что вы хотите?

— Я хочу измерить температуру. Потом я хочу, чтобы мне высушили одежду, сесть в скорый парижский поезд и пойти в американскую больницу в Нейи.

— Одежда ваша не высохнет до утра, и скорых поездов сейчас нет, — сказал я. — Отдохните и поужинайте в постели.

— Я хочу измерить температуру.

После долгих таких разговоров официант принес термометр.

— Другого не удалось достать? — спросил я.