Праздник, который всегда с тобой

А в тот вечер он хотел, чтобы я узнал, понял и оценил произошедшее в Сен-Рафаэле, и я увидел все совершенно ясно: одноместный гидроплан, который, гудя, проносится над плотом для ныряния, цвет моря и форму поплавков самолета, их тени на воде и загорелых Зельду и Скотта, ее темно-русые волосы и его белые и темный загар на лице молодого человека, влюбленного в Зельду. Я не мог задать вопрос, вертевшийся у меня в голове: если этот рассказ — правда и все так и было, как мог Скотт каждую ночь проводить в постели с Зельдой? Но может быть, поэтому и был его рассказ самым печальным из всех, какие я слышал, а может быть, Скотт просто забыл, как забыл прошлую ночь.

Одежду нашу принесли раньше, чем дали Париж, и мы, одевшись, пошли вниз ужинать. Скотт был нетверд на ногах и на людей посматривал искоса, с некоторой воинственностью. Для начала нам подали очень хороших улиток и графин флери, но на середине Скотта позвали к телефону. Его не было примерно час; в конце концов я доел его улиток, макая хлеб в соус из сливочного масла с чесноком и петрушкой, и допил графин флери. Когда он вернулся, я сказал, что сейчас закажу еще улиток, но он отказался. Он хотел чего-нибудь простого. Он не хотел ни бифштекса, ни печенки, ни бекона, ни омлета. Он возьмет цыпленка. Днем мы съели очень вкусного холодного цыпленка, но мы все еще были в области, знаменитой своей курятиной, поэтому взяли poularde de Bresse[56] и бутылку местного легкого вина «Монтаньи». Скотт ел очень мало и понемногу отпивал из бокала. Он уснул за столом, подперев голову руками. Мы с официантом довели его до номера и уложили на кровать; потом я раздел его до нижнего белья, повесил его одежду, стащил с кровати покрывало и укрыл его. Я открыл окно, увидел, что небо очистилось, и оставил окно открытым.

Внизу я доел ужин, думая о Скотте. Ясно, что ему вообще нельзя было пить, и я о нем плохо заботился. Спиртное его возбуждало, а потом отравляло его, и я решил, что завтра сведем питье до минимума. Скажу ему, что мы возвращаемся в Париж и я пил, чтобы привести себя в рабочее состояние. Это было неправдой. Мой принцип был не пить после ужина, не пить перед тем, как сяду писать, и не пить во время работы. Я поднялся в номер, распахнул пошире окна, разделся, лег и мгновенно уснул.

На другой день мы поехали в Париж через Кот-д'Ор; погода стояла прекрасная — воздух промыт дождем, свежая зелень на холмах, полях и в виноградниках, и Скотт, веселый, здоровый, счастливый, пересказывал мне сюжеты всех книг Майкла Арлена. Майкл Арлен, сказал он, это писатель, которого надо читать, и мы оба можем многому у него научиться. Я сказал, что не могу читать его книги. Он сказал, что я и не обязан. Он расскажет мне сюжеты и опишет персонажей. Получилось что-то вроде устной диссертации о Майкле Арлене.

Я спросил его, хорошо ли было слышно, когда он разговаривал с Зельдой, — он сказал, что неплохо, и им надо было о многом поговорить. К еде я заказывал одну бутылку самого легкого вина, какое имелось в наличии, и говорил Скотту, что буду очень ему признателен, если он не даст мне попросить вторую, поскольку мне надо привести себя в рабочее состояние и никак нельзя пить больше половины бутылки. Он добросовестно выполнял просьбу и, видя, что я нервно поглядываю на остатки в бутылке, уступал мне часть своей доли.

Мы расстались у его дома, я взял такси до своей лесопилки и был счастлив, увидев жену. Мы пошли с ней выпить в «Клозери де Лила», радостные, как дети, встретившиеся после разлуки, и я рассказал ей о путешествии.

— Неужели ты не развеялся и не узнал ничего нового, Тэти? — спросила она.

— Я узнал бы о Майкле Арлене, если бы слушал, и кое-что узнал, в чем еще не разобрался.

— Что, Скотт несчастен?

— Возможно.

— Бедняжка.

— Я одно понял.

— Что?

— Что надо путешествовать только с тем, кого любишь.

— Замечательно.

— Да. И мы едем в Испанию.

— Да. Осталось меньше полутора месяцев. И в этом году никому не позволим испортить поездку. Да?

— Никому. А после Памплоны поедем в Мадрид и в Валенсию.

— М-м-м-м, — тихо промурлыкала она.

— Бедный Скотт, — сказал я.

— Бедные все, — сказала Хэдли. — Богатые косматые без денег.

— Нам ужасно везет.

— Нам нельзя оплошать и испортить везение.

Мы оба дотронулись до деревянных вещей на столе, и подошел официант, узнать, что нам нужно. Но того, что нам было нужно, не мог обеспечить ни официант, ни другие люди, ни стук по дереву или по мрамору столешницы. А мы в тот вечер этого не знали и были счастливы.

Дня через два Скотт принес свою книгу. Она была в вульгарной суперобложке, и, помню, меня смутило ее безвкусие, агрессивность и лживость. Такая могла быть на плохой научно-фантастической книжке. Скотт сказал, чтобы я не пугался: она воспроизводит рекламный щит у шоссе на Лонг-Айленде, — этот щит играет важную роль в сюжете. Раньше, сказал он, обложка ему нравилась, а теперь не нравится. Я снял ее перед чтением.