Повседневная жизнь советской коммуналки

– Положим, это не важно… Будем рассуждать сначала de factо, а затем de jure. Вы извините, что я все зеваю. Что мы имеем de facto? Наличность в вашей комнате какого-то постороннего гражданина. Обстоятельства его въезда нас пока не интересуют. Гм… вы имеете что-либо против его пребывания у вас?

– А как же не иметь. Нормальная площадь для двоих, потом, ведь я женат. Знаете, бывают интимные положения.

– Это нас пока не интересует. Так. Стало быть, вы желаете, чтоб он выехал?

– Очень желаю.

– Подайте в суд.

– Да ведь, Александр Александрович, неловко мне при моем служебном положении о спиритизме заикаться.

– Тогда примиритесь. Ну, пусть живет… Ведь это, так сказать, вроде миража.

– Да у него документов нет, у подлеца такого.

– Объявите в газете, мол, утеряли документы какого-нибудь там Черта Ивановича Вельзевулова…»

С каждой минутой перспективы становились все туманнее и неприятнее.

* * *

Основным местом формирования доносов была, разумеется, кухня. Кто в серцах не выругается по поводу тесноты, дороговизны, невысокого жалованья! А тут – соседи, ушки на макушке, и у каждого – блокнотик. Одна из коммунальных жительниц писала: «В квартире надо было очень остерегаться и не говорить ничего лишнего. При том, что кухня была общая на все четыре семьи, живущие в квартире, это было не очень легко. Я особенно боялась за мать, которая никак не могла смириться с разными постановлениями Советского государства и часто выражала вслух свое неудовольствие».

И еще. Появление ночью в квартире человека в фуражке и при пистолете не всегда приводило к трагедии. Время от времени городской жилой фонд – и в первую очередь, конечно, коммунальные квартиры – просто осматривался милицейскими нарядами. Особенно это практиковалось в военное время и сразу после войны.

Ночью раздавался звонок в дверь. В квартиру заходили несколько человек в форме народной милиции. Всех будили, требовали предъявить документы, осматривали помещения, в том числе уборную, и всевозможные кладовки, если они были. И, если ничего не вызывало подозрения, брали под козырек и удалялись.

Пантелеймон Романов писал в рассказе «Право на жизнь»:

«Леонид Останкин получил надежду на возвращение к жизни.

Пройдет еще года два, эстетические потребности возродятся, и тогда ему опять можно будет жить.

Он опять стал писать и поселился в одном из больших домов, где ему дали комнатенку по ордеру.

Население этого дома было приличное, все главным образом сыновья народных учителей…

Но спокойствия он не нашел. Постоянно устраивались собрания, от которых он боялся уклониться, чтобы комендант не заподозрил его в равнодушии. А коменданта он почему-то безотчетно боялся, вопреки всякой логике.

И когда из домкома приходили что-то обмеривать в его комнате, он всегда с бьющимся сердцем открывал дверь и даже как-то особенно кротко и лояльно кашлял, пока обмеривали, хотя он был совсем здоров. Но почему-то боязно было показать, что он живет в полном благополучии и даже ни от каких болезней не страдает.

Когда же приходили обыскивать, не скрывается ли у него кто без прописки, Останкин сам показывал им те уголки, которые они по рассеянности пропустили. И когда обыскивавший извинялся за беспокойство, то Останкин чувствовал себя растроганным тем, что он чист, и тем, что его обыскивать приходили такие вежливые люди.

И ему даже было жаль, что у него всего одна каморка и в ней много показывать нечего».

* * *

Кстати, повышенная уязвимость жителей советских коммуналок перед «чрезвычайкой» создавала, так сказать, повышенную нагрузку на редких жителей отдельных квартир. Дочь писателя Виктора Шкловского вспоминала:

«В Лаврушинском переулке мы жили в отдельной квартире. Это была большая редкость. Из всего школьного класса только моя семья жила в отдельной квартире. Люди жили в подвалах, иногда по 8—10 человек в одной комнате. Даже спать было негде. Старались работать в разные смены.

В Москве немного было домов, куда можно было прийти, выйдя из тюрьмы. Но к нам люди приходили. Я была маленькая, но знала: надо накормить, достать белье из комода, налить ванну. Ночевать у себя все равно нельзя было оставить: на лестнице дежурила лифтерша. Ценили “вычисленных” стукачей, даже берегли. У некоторых был талант угадывать соглядатаев. Пока стукач был на месте, дом существовал, при перемене кто-то мог сесть – просто за анекдот. Одна наша соседка признавалась: “Да я там ничего плохого про вас не говорила”».