Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Трансформация взаимоотношений Елеазара и его постриженника нашла свое отражение и в видении преподобного скитоначальника, а точнее сказать, в разных трактовках этого видения. Еще до поездки в Москву, всячески поощряя труды и иноческое рвение Никона, Елеазар увидел своего ученика с возложенным ему на плечи омофором (часть епископского облачения), чем предсказал будущее его патриаршество. Однако в «Истории об отцах и страдальцах соловецких» Симеона Мышецкого, настоятеля Поморского Выговского монастыря (рубеж XVII—XVIII веков), этот же эпизод наполнен совсем иным содержанием:

«Виде бо святый единою служащу литургию Никону, яко достовернии анзерожителие рекоша, змия черна и зело велика около выи его оплетшася, и вельми ужасеся».

Дьявольские козни «черного змия» распространяются, увы, не только на Никона, о чем неустанно твердили старообрядцы, но и на Елеазара Анзерского, чей «гнев не умалялся, но день ото дня на него (на Никона. — М. Г.) возрастал и унять его было невозможно».

Три года, проведенные будущим патриархом Всероссийским на острове, стали для него суровой школой послушания, смирения и терпения, потому что, по мысли святых Отцов Церкви, «всякий должен с благодарением терпеть то, что по необходимости постигает его, сострадать всяким находящимся в общежитии, ибо исполняет через сие заповедь Апостола, то есть если кто скорбит, поскорби с ним, увещай его, утешь его».

Важно понимать, что в данном случае никого из участников этого драматического противостояния нельзя обвинить в корыстолюбии и сребролюбии. Просто у преподобного Елеазара и у Никона были разные взгляды на строительство скитской жизни; каждый из них был уверен в том, что именно он прав, а зависть и недомыслие некоторых из братий лишь подливали масла в огонь.

В подтверждение этой мысли небезынтересно вспомнить, что, оказавшись впоследствии настоятелем уединенного Кожеезерского Онежского монастыря (туда и сейчас добраться можно с большим трудом), Никон установил в обители именно Анзерский устав, вступив тем самым в своеобразную умозрительную полемику с преподобным Елеазаром и воплощая в жизнь свое понимание того, как должно подвизаться в пустыне, уповая лишь на Божественное произволение, молитву и дело рук своих.

Но это будет лишь спустя четыре года, а пока он, Никон, «дал... место старцеву гневу: сел в лодку и поплыл с неким крестьянином к берегу, — пишет Иоанн Шушерин, — море сделалось бурное, так что они едва не потонули и, потеряв путь, приплыли к острову, называемому Кий».

С точки зрения церковной этики, этот поступок иеромонаха Никона (Минова) следует признать абсолютно недопустимым. Он, как мы видим, покинул скит без благословения старца, с тяжелым сердцем, так и не уврачевав ссоры, кипя, как и Белое море, от возмущения и обиды. Интересно вспомнить, что в 1612 году, как сказано в Житии преподобного скитоначальника, Елеазар тоже «тайно» покинул Спасо-Преображенский монастырь и перебрался на Анзерский остров в поисках уединения. Вот только «тайно» для кого? Для братии или для игумена Иринарха? Житие подвижника не уточняет это.

В данном случае мы, безусловно, имеем дело с крайним проявлением ответственности за свой путь и за свою судьбу, ибо, по словам святого Макария Египетского, «как Бог свободен, так свободен и ты». Пребывание на грани своеволия и осознания абсолютной ценности личного духовного опыта наполняет обычный на первый взгляд обыденный конфликт (бытовой спор Елеазара и Никона) особым глубинным содержанием, когда несхождение в мелочах лишь проецирует человеческую слабость и страстность перед лицом единства в главном. Известно, что уже став предстоятелем Русской Церкви, Никон направлял в Троицкий Анзерский скит значительные пожертвования и до конца своих дней раскаивался в своем бегстве с острова и сокрушался о том, что так и не увидел больше преподобного Елеазара.

Кий-остров, расположенный в 150 километрах на юго-восток от Соловков, стал местом молитвенного воспоминания Никона о спасении из морского «возмущения». «Там (на острове), воздав благодарение Богу, избавившему их от морского потопления, Никон поставил деревянный крест и обещался на этом месте, если Бог захочет и подаст Свою святую помощь, устроить Крестный монастырь...» («Известие о рождении и воспитании, и о житии Святейшего Никона, Патриарха Московского и всея России», 1681 — 1686).

Установка обетных, или поклонных, крестов на Русском Севере была явлением чрезвычайно распространенным и имела не только духовно-мемориальный, но и очевидный бытовой смысл.

Массивные, высотой в пять или шесть метров восьмиконечные кресты, собранные из хорошо вытесанных сосновых брусьев, ставили на видном месте — на перекрестке дорог, на въезде в деревню, на круче, на высоком берегу реки или моря. Кресты или зарывали в землю, или, если такой возможности не было, например, на гранитных лудах-островах, ставили в рукотворную «голгофу», сложенную из валунов (известны также случаи установки крестов в заполненные камнями бревенчатые срубы).