Повседневная жизнь Пушкиногорья

Осенью 1829 года Пушкин начинает прозаическое произведение, которое осталось в черновиках, было опубликовано П. В. Анненковым с большими купюрами только в 1857 году и получило редакторское название «Роман в письмах». Герой «Романа в письмах» Владимир рассуждает вполне в духе фонвизинского Стародума: «Вот уже две недели как я живу в деревне и не вижу, как время летит. Отдыхаю от петербургской жизни, которая мне ужасно надоела. Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру — Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. Тем и я кончу. Выйду в отставку, женюсь и уеду в свою саратовскую деревню. Звание помещика есть та же служба»^[306]. Это знаменитое рассуждение героя во многом совпадает с мнением самого Пушкина: здесь есть и мысль о пресыщенности петербургской жизнью («шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды»), и воспоминания о собственном восприятии Петербурга в лицейские годы («монастырка, только что выпущенная из клетки»), и размышления о долге дворянина, и мечта о женитьбе и последующем отъезде в деревню. Эта последняя тема достигнет вершины своего развития в последние семь лет жизни поэта.

1830-е годы

Образ города, погрязшего в грехе, и образ томящегося в нем одинокого и отверженного человека, в 1830-е годы становятся частыми в произведениях Пушкина разных жанров. Это и поэма «Медный всадник», и экфрасис к картине А. П. Брюллова «Последний день Помпеи» — «Везувий зев открыл…», и стихотворение «Странник» 1835 года, в котором героем будет обретено спасение, осмысленное как непременное бегство за пределы города. Город не отпускает его, пытается удержать, но сила этого притяжения может и должна быть преодолена:

Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.

В «Страннике» картина бегства героя приобретает отчетливо религиозные черты. Пушкинист Н. В. Измайлов, анализировавший «Странника», заметил «глубоко личное значение»^[307], которое поэт вкладывал в содержание этого стихотворения. Действительно, в «Страннике» слышатся отзвуки некоторых мотивов из окрашенного биографическим оттенком стихотворения «Пора, мой друг, пора!» (1834), обращенного к жене поэта^[308]:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

В черновиках Пушкина содержится прозаический отрывок, который часто интерпретируется как нереализованный план окончания стихотворения «Пора, мой друг, пора!»: «Юность не имеет нужды в at home зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть»^[309]. Деревня становится для Пушкина землей обетованной, которой непременно нужно достичь, убежав из окаянного города, чтобы спасти свою душу, честь, совесть, свою поэзию, свою семью. С деревней связываются уединение, любовь, чтение, творчество, домашние боги-покровители, наслаждение природой. Особо отметим, что в перечисленных Пушкиным преимуществах деревенского бытия упомянуты также «религия» и «смерть». В это время представления поэта о земном рае связываются непосредственно с жизнью вне Петербурга.