Повести и рассказы

— Парни-то тут, пожалуй, не виноваты… Она, скажите на милость, с женатым мужчиной хороводилась. У него двое детей!

— Ай-яй!.. Да ей бы, твари, глаза за это выхлестать стоило бы!.. С женатым? Да еще двое детей! Ну и народ пошел! Сволочи!

— Действительно! Настоящие сволочи!

Крики как бы обнажаются: они нагло попирают крепкие законы вечера и тревожат и будят какую-то обиду. Женщины переглядываются и, подавляя вздохи, укоризненно отмечают:

— Срам какой!.. Всю улицу тревожит…

— Первый раз, наверно… Непривычная.

— Молоденькая. Поторопилась забрюхатить, вот и мается теперь!

Вдруг они умолкают. Достигнув крайнего и непереносимого предела, стоны вдруг обрывается. Последний яростный крик. Потом тишина.

Женщины настороженно слушают. Кто-то из них вздыхает.

Они чувствуют, что там, во флигеле у Никоновых родился человек.

3

На стенах прыгают зайчики. Утреннее солнце прорвалось сквозь какую-то щель и ласково трогает стену. Утро сочно и свежо опрокидывается над городом.

За стенами заглушенные голоса раздраженно встречают новый день.

— Пускай устраивается где-нибудь! Этак что же теперь будет? Ребенок пищать цельными днями станет, беспокойство! Гадость!

— Тарифная она…

— Ну и мы тоже! Подумаешь!.. Мы без детей пускали.

— Конешно… Дак как же ее выставишь?

Но, покрывая глухие голоса за стеною, остро и беспомощно тянется детский писк. И зайчики на стене меркнут.

Бледная неумелая рука обнажает грудь и толкает сосок в розовый и влажный ротик. На мгновенье писк прекращается. Но только на мгновенье. Потому что вслед за этим он усиливается, он разрастается и вырастает в непереносимый, томящий плач, в острую и непонятную жалобу, чуть-чуть злобную и все-таки жалобу.

Мать склоняется над кричащим ребенком, ощупывает его головку, его ножки, развертывает плохо закрученные пеленки. Мать беспомощно перекладывает его с руки на руку. Но он не успокачивается. А из-за стены слышен раздраженный окрик:

— Да что же это такое?.. Вы, гражданка, уймите своего крикуна!.. Ни на что не похоже!..

Но крикун не унимается. И злые слезы отчаянья и беспомощности быстро катятся из глаз матери.

4

Приходит подруга.

— Мурка, да что же это такое?! Ведь ты же измоталась вся! Неужели он тебе ни в чем помочь не может?

Заплаканные глаза вспыхивают. Они глядят настороженно и растерянно.

— Понимаешь…

Какие-то слова, готовые сложиться, застывают и не произносятся. И застенчивая улыбка трогает слегка припухшие губы:

— Понимаешь… Я ничего не умею с ним делать… Он плачет, а я не понимаю отчего это… Самое тяжелое: ему плохо, может быть, у него чего-нибудь болит, а я не понимаю.

— Сходи в консультацию. Тебя научат.

— Да, — вздрагивают губы. — Схожу.

Подруга смотрит на нее. Подруга видит:

Вот эта самая Мурка, хохотушка и забавница, светлокосая Мурка, еще недавно, минувшею зимою, была самой жизнерадостной на курсе. Вот эта самая Мурка умела заразительно смеяться и наполнять своей задорною и ясною веселостью аудиторию. Эта ли?

Подруга придвигается к ней ближе.

— Мурочка… Как же так? Должен же он, в конце-концов, нести какие-нибудь тяготы!..

— Перестань…

— Не перестану!.. Это глупо! Страшно глупо!.. Почему ты мучилась дома, не рожала в родильном? Почему теперь маешься? Ведь ты такая беспомощная. Он обязан тебе помочь! Слышишь, обязан!

— Перестань…

Ребенок начинает кричать. Сморщенное личико, над которым тревожно наклоняются две головы, багровеет. Ни глаз, ни милых ямочек на щеках, ничего детски привлекательного, — один только рот. Влажный, темный, вздрагивающий провал, откуда несется неуемный, сверлящий уши рев и писк звереныша.

И когда после долгих усилий ребенка удается успокоить, и мать и ее подруга молча отходят в разные углы комнаты. Одна с ребенком на руках, другая стыдливо опустив ничем незанятые руки.

Неумело прижимая к себе ребенка, мать силится улыбнуться.

— Ужасно тяжело, когда он плачет… У меня у самой тогда слезы так и текут. Ужасно тяжело!

Тогда подруга не выдерживает. Она порывисто подходит к ней, полуобнимает ее, ласково, но настойчиво говорит:

— Ты должна, Мурочка, что-нибудь сделать!.. Должна потребовать от него помощи!..

— Алименты? — вспыхивает Мурочка и обиженно кривит губы: — Судиться? Да?..

— А хоть бы и судиться!.. Ты пойми… Ведь ребенок-то его…

— Мой он!.. мой!.. — Руки с силою сжимают плохо спеленутое тельце. Глаза темнеют.

Подруга огорченно вздыхает и качает головою:

— Глупая ты… Глупая!

— Ну и пускай глупая…

5

Двор, который целыми днями шумит ребячьими криками и визгливыми перебранками женщин, исподлобья пытливо и жадно прислушивается и присматривается к этой женщине без мужа и к этому ребенку без отца. Двор ловит каждый шаг, каждое слово, каждую мелочь.

По двору к флигелю Никоновых проходит почтальон, и острые взгляды настойчиво следят за ним. И кто-нибудь посмелее и понастойчивей громко спрашивает:

— Кому письмо-то?

И двор узнает: ей это, студентке, бесстыднее; ей письмо. И двор волнуется и изнывает: откуда же! От кого письмо? Но неутолима эта жажда, и остается неведомым, кто написал женщине с ребенком, кто потревожил ее вестью.