Повесть о Сергее Непейцыне

— Видал Осипа сейчас, — сказал он. — На бал направился. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Белый весь, как, бывало, Мертич наш, Мельник. Чулки шелковые, голова в пудре, по колету двойной галун. И до чего же красив, шельма, правду сказать! Ну ничего, скоро праздные сии букашки от холода начнут расползаться.

— А ты думаешь, от того может что измениться?..

— Может, — кивнул Андрей. — Без иностранной и дамской кумпаний, которые нонче его с утра до вечера развлекают, полководец наш скорей на штурм отважится — делать больше нечего будет.

— Умно господин поручик вещает, — сказал вошедший в кибитку Костенецкий. — А как только трутни разлетятся, солдатишки ихние притоны по доскам растащат да на землянки и прочее полезное пустят. Ведь скоро и я под попоной одной спать не захочу.

Прошло часа два в болтовне. Филя подал ужин — неизменную баранину, сбитень, сухари — и убрал немногое, что осталось. Гости собирались уходить, когда кошма, служившая дверью, стремительно поднялась, и вошел Осип. Он был в бальном костюме, как описал его Андрей, — весь белый, кроме шляпы с султаном и лаковых туфель. И, несмотря на холодный вечер, без епанчи.

— Бал отменен? — спросил Криштафович и, прислушиваясь, недоуменно добавил: — Да нет, играют…

— Есть хочешь? — Сергей подвинулся на скамье.

Осип внимательно взглянул на Андрея и Васю:

— Кто из вас, господа, согласится завтра быть моим секундантом?

— Фу-ты, черт! — привскочил Костенецкий.

— С кем драться будешь? — деловито спросил Криштафович.

— С сербом одним, с Неранжичем.

— С полковником? — спросил Сергей.

— С ротмистром, братом того младшим…

— А за что?

— Они думали прошлую весну меня запугать, чтоб я на их сестре вдовой женился, которая средь других кавалеров мне преимущество оказала и себе в мужья своей волей выбрала…

— А сколько ей годков? — перебил Костенецкий.

— Двадцать один, кажись, но не в годах дело. А не могу я позволить себя принуждать. И сегодня снова грубости при обществе…

— Ну что же… — встал из-за стола Костенецкий. Протянув длинную руку, он снял с гвоздя на столбе саблю и начал ее пристегивать: — Не случалось бывать секундантом, но ежели надобно…

— Постой, Вася, — поднял палец Криштафович, — а ведомо ли спорщикам, что прошедший год государыня издала манифест супротив дуэлей, велела наказывать за раны, увечья и паче убийства наравне с учиненными в запальчивости, сиречь ссылкой в Сибирь.

— Мне такое не ведомо, — упрямо склонил голову Осип. — И притом не я зачинщик… Или мне, по-твоему, к аудитору бежать да кляузу на Неранжича царапать, на тот манифест ссылаясь?

— Нет, я того не говорю. — Криштафович встал и тоже пристегнул саблю. — Прости, Вася, но я политичней тебя. Позволь, схожу, попробую серба урезонить. А уж ежели не выйдет, будем жребий тянуть, кому с Осипом завтра идти.

— Все равно я сейчас с вами пойду, — сказал Костенецкий. — А ты, Славянин, не ходи.

— Да, ты не ходи, — подтвердил Осип. — Вот, скажут, брата старшего на заступу привел. Я и сам сумею, поверь.

— Осип, только прошу, не горячись.

— Да не могу я позволить дерзости мне при дамах делать…

Сергей недолго оставался один. Послышались шаги, в кибитку вошел Иванов. И он был в свежем мундире, в чулках и башмаках.

— Пришел вас успокоить, — еще не скинув епанчи, сказал он. — Дуэли не будет.

— Помирили их?

— Нет, но кто-то сказал светлейшему, он очень разгневался, даже карты бросил и велел позвать обоих. Сыскали только Неранжича. Князь его разбранил и сказал, что не потерпит того в своей армии, да еще при осаде, грозил разжалованием.

В этот вечер в кибитке Непейцына засиделись три юных офицера и пожилой художник. Филя еще раз грел воду для сбитня, и пили его под аккомпанемент долетавшей до лагеря бальной музыки.

Бабочки разлетаются. Угрозы не подействовали

Предсказанное Криштафовичем началось через несколько дней. По ночам завернули холода, днем задул пронзительный ветер, и карета за каретой в сопровождении тарантасов и телег потянулись из праздничного городка, построенного летом около главной квартиры. Сиятельные и превосходительные дамы с крепостной челядью, иностранцы с щеголями камердинерами и берейторами, ведшими лошадей в попонах с гербами, музыканты и кухмистеры, актеры, торговцы, шулера и мозольные операторы — все, кого привлекла сюда жажда приключений или выгоды, поспешно покидали лагерь.

Прав оказался и Костенецкий. Стоило опустеть хоромам, наскоро стороженным из жердей и досок, как они исчезали без следа. От павильонов, еще вчера убранных внутри коврами и шелком, а снаружи гирляндами зелени и транспарантами, к утру не оставалось ничего. Зато в ближних полках стучали топоры и земля летела из-под лопат — строились землянки с нарами и печками.

Передавали, будто некий генерал пожаловался светлейшему, что солдаты но ночам растаскивают постройки вокруг его ставки.

— А на что им беречь пустые курятники? — сказал Потемкин.

Когда же генерал заметил, что исчезают и мостки, постланные вдоль недавно существовавших улиц, и будет неудобно ходить в главную квартиру при дождях, князь ответил: