Повесть о Сергее Непейцыне

— Уйти? — переспросила она. — Слышьте, девки? Он будто пойдет… Нет уж, ваше благородье, тебе вовек не ходить, а ковылять теперь, скирлы-скирлы, на обрубке своем улитой ползать… — Она встала и, держась за край стола, смотрела на Сергея злобными щелками глаз. — Раз в жизни Христом-богом просила постылого, чтоб брата меньшого сберег, так и то не исполнил, волчья порода, непейцевская!.. Хотела тебя конюхам сдать, пусть бы заколотили кнутами, палками за нерадение. Да уж ладно, вижу, калекой стал, бог наказал за меня! — Она протиснулась из-за стола ближе к Сергею и продолжала: — Но ты на имение мое метишь! Затем и братню погибель допустил, чтоб с крестным своим, проклятым умником, все заграбастать… Так нет же! Монастырю откажу аль замуж пойду, а вам шиш будет! Замуж! Замуж! Замуж! И женишок уже есть! — Она разводила руками, будто в танце помахивала платком перед лицом оторопевшего Сергея. — А коли жених есть, то и сынок новый будет! И опять Осенькой назову! — Качнулась и вдруг, схватясь за голову, заголосила: — Ох, Осенька, сердце мое, сыночек мой, кровушка моя! Загубил тебя брат Каин… — С искаженным лицом рванула на груди капот и, царапая ногтями тело, повалилась на руки подскочивших Аниски и Устинки.

Сергей как мог проворней выбрался из горницы, уже в сенях накинул полушубок. Моргун из людской, заслышав крик на барской половине, вышел на двор и, дожевывая, отвязывал лошадь. Сергей ввалился в сани, и через минуту они поворачивали к деревне.

— Тотчас обратно едем, — сказал Непейцын.

— Печи дотопить надобно, — рассудительно ответил Моргун.

Дяденька еще не спал, когда приехали в Луки. Сергей рассказал обо всем, что было у матушки.

— Слышал такую блажь, — отозвался Семен Степанович о ее замужестве. — И претендента знаю, сосед, за Ловатью деревенька. На двадцать лет старше, но здоровенный. Вдовец, ярыга отставной, ловок, как бес, всякого проведет.

— А матушке сколько же?

— Ровно сорок, друг любезный. Ты третий был, старшие у груди помирали. И все несчастия ее от невежества да от злости. Впрочем, и злость от невежества или, может, от братца — папеньки твоего, который, правду сказать, не пряником ей пришелся. А ведь красотка какая была! Осип весь в нее уродился. С ним на руках в ночь пожарную, неубранная, чудно хороша была. Ну, станем ждать, какую глупость выкинет.

— А вы вчерась про опеку поминали, дяденька…

— Напугать хотел, чтоб не пила, а на деле в законе опека есть, но попробуй ее над пьяницей учредить! Любой предводитель скажет, что половину дворян тогда опекать надобно. Да бог с ней, проживешь без ее наследства, как при Осипе прожил бы.

— Понятно, проживу, да ее жалко. Видели бы, какая стала.

— И видеть не хочу. Ничем тут не поможешь. Разве ярыга образумит, но ему, верно, больше надобны дворы да добришко. А нам придется тогда денежки готовить, чтоб ступинское всё от него выкупить, потому крестьян жалко и с соседом таким по судам ведаться надоест. Однако то впереди, а нонче давай-ка спать…

Но только успели улечься, и дяденька потушил свечку, как кто-то неистово заколотил в двери на крыльце.

— Должность проклятая, — заворчал Семен Степанович. — И ночью покоя нету. Не пожар ли? Да зарева не видать…

По дому зашлепали босые ноги, с крыльца донеслись голоса, а через минуту Филя доложил:

— Из Ступина конюх прискакал, барыню второй паралик хватил, Сергея Васильевича к себе требует.

Через два часа на запаренной тройке свернули к матушкиной усадьбе. Сергею бросились в глаза распахнутые ворота. Днем-то они были по-хозяйски заперты, и Моргун, ругаясь, соскакивал отворять. Фома осадил у темного крыльца. Неясные фигуры причитывали, кланялись в дверях. В едва озаренной одной свечой горнице Анисья рассказывала:

— И попа не дождались. Как уехали Сергей Васильевич, то все плакали по Осеньке, потом сели ужинать, блюдо холодцу съели, яблоков моченых, да тут и завалились на бочок. Мы к ней. «Скачите за калекой моим», — только и сказали.

Переночевали в начавшем согреваться дяденькином доме. Утром пошли на первую панихиду. На ней стояли и Филя с Ненилой, приехавшие следом и принявшие от здешних ключи матушкина хозяйства.

Покойница лежала на столе, за которым сидела вчера с Сергеем. Ее одели в персикового цвета платье и белый плоеный чепец. Сергей сбоку смотрел в преображенное смертью лицо. С него исчезло все, что ужасало вчера. Вымытые от румян бледные щеки оттянулись вниз, разгладив складки, громоздившиеся у губ. Какими красивыми оказались очертания небольшого носа, тонких, не подведенных теперь бровей, длинных густых ресниц. Дяденька прав, Осип походил на нее чрезвычайно. Но как странно, что он, старший сын, впервые видел это лицо спокойным, любовался его красотой именно сегодня, в гробу… Что же хотела сказать ему перед смертью? Вдруг пришедшее на сердце ласковое слово? «Скачите за калекой моим…» «Моим» будто сказала… Или еще злее бранить хотела? Никогда не узнать теперь. Эх, надо бы до утра остаться в том дому, не спешить обратно! Но мог ли он знать?

Вечером Филя передал дяденьке деньги из сундучка покойной и доложил: