Повесть о Предславе

Она провела Хвостовну и её отпрысков в свой покой, держалась спокойно, ровно, рассказывала о себе. Но близости, на которую, по всей видимости, надеялась боярыня, не получилось. Глядя в рыхлое, курносое, густо покрытое белилами лицо заматеревшей дочери Волчьего Хвоста, Предслава живо вспоминала, как стелилась она перед Святополком, как уговаривала её выйти за Болеслава Польского, и проникалась к этой толстой разодетой жёнке скрытым презрением. Лишь из вежливости принимала она Хвостовну у себя.

Королева вздохнула с облегчением, когда Любава наконец оставила её в покое и поспешила к себе домой.

…С Киевом надо было прощаться. Не хотелось Предславе задерживаться здесь, в этом ставшем чужим стольном городе Руси. Дела звали её в Чехию. Напоследок королева вместе с двумя сёстрами – Мстиславой, которая тоже приехала с ней из Луцка, и самой младшей пятнадцатилетней Доброгневой, – направила стопы на заборол крепостной стены, в то место, откуда был хорошо виден могучий Днепр (Славутич).

Втроём они стояли на круче на ветру, вглядывались в необозримые лесные просторы за гладью реки, держали друг дружку за руки, любовались грозным вспенённым Днепром, который гневно бросал на берег белые барашки волн. Видно, чуял, что скоро оденет его ледяной панцирь и уснёт, онемеет он до будущей весны, чтобы потом проснуться и с яростным грохотом напомнить всем о богатырском своём нраве.

– Всего девять нас было, дочерей у князя Владимира, – вспоминала Предслава. – Иных уж и в живых нету. Прямислава вон померла на чужбине, троих деток народив угорскому князю Ласло Плешивому. Жаль её, красивая была. И весёлая такая. Анастасия – та тоже в Угрию попала. Другие – за мужей отцовых отданы были. Которые старше, дак тех я и не ведала вовсе. Всех нас судьба разбросала. Я – в Праге, ты, Мстислава, в Луцке, постриг приняла. Скоро и тебе, Доброгнева, жениха подыщут. Брат Ярослав на то намекал.

Мария-Доброгнева, небольшого роста, полненькая отроковица, с серьёзным видом хмурила чело. Видно, Предслава права. Недалёк день, когда и она разделит участь старших своих сестёр.

Тонким голосом Предслава затянула грустную песнь. Сёстры подхватили её, и поплыли над кручей, над вечерним Киевом чарующие звуки старинного девичьего плача о несчастливой земной судьбе, о жизни, лишённой высокой, светлой и чистой любви и наполненной мелкими суетными заботами.

Глава 67

С годами былая нежность Володаря к молодой холопке остыла, всё чаще овладевала им глухая тоска, всё ожесточённей становился запертый в стенах Угерске-Градиште невольник. Каждый день вспоминал он прежнюю свою жизнь, полную взлётов и битв, злился и проклинал Предславу, которая засадила его в эту красивую золотую клетку. Что остаётся ему теперь? Только одно – попытаться вырваться на свободу. Но как и куда бежать ему? И возможно ли вообще обмануть бдительную швабскую стражу?

Долгими бессонными ночами, утомлённый ласками любвеобильной Божены, смотрел Володарь в тёмный потолок, выглядывал за окно в чёрное звёздное небо и лихорадочно думал, кусая уста: как же ему поступить? Или уж, воистину, лучше умереть, броситься в ров с заборола крепостной стены?! Но нет, погибать в вонючей мутной воде ему совсем не хотелось. Чтобы потом вылавливали его баграми, всего облепленного жирной грязью, холодного, мокрого, жалкого! Нет, не возрадуются недруги Володаря такой его смерти!

Решение, довольно неожиданно, подсказала Божена. Единожды завела она с Володарем откровенный разговор:

– Гляжу, мрачен ты, пан. Чую: скребут у тя на душе кошки. Скучаешь, видать, по свободе, по власти, по охотам и делам ратным. Сидишь тут, меня и вовсе не замечаешь.

– Да, тоскливо мне! Да, скучаю по жизни вольной! – недовольно рявкнул на неё Володарь. – Но ты-то что содеять можешь?! Вздохи да охи оставь при себе! Мне они не надобны!

Божена лукаво усмехнулась.

– Ведаю, как тебе из Угерске-Градиште бежать.

– Что несёшь?! Да как я отсель сбегу?! Сторожат повсюду, лиходеи!

– Привыкли они, что я кажну нощь у тебя бываю. Дак вот. Я сыну накажу, чтоб скакуна доброго вывел из конюшни и в лесу укрыл, заменил его неприметно кобылкой худой из села нашего. А сама, как стемнеет, на забороле к зубцу верёвку длинную привяжу. Ещё нож острый с собой принесу, под платьем упрячу. Пригодится тебе. Ты же меня нощью свяжешь простынями, в платье моё переоденешься, да на стену махнёшь. В темноте не отличат стражи. Росту бо мы с тобою примерно равного.

Божена выпалила всё единым духом и стояла, с беспокойством глядя на раздумчиво вышагивающего по палате Володаря.

«А не дура жёнка, – размышлял он. – Всё учла. Но еже обманет? Вдруг она с немцами уговорилась?! И что?! Томиться мне тут и впредь, что ли?! Нет! Будь что будет!»

Нарушив затянувшееся молчание, опальный воевода тихо сказал:

– Будь по-твоему. Рискну. Пропадать – так и ладно! – Он махнул рукой. – Всё едино. Невмоготу боле здесь сидеть!