Повесть о любви и тьме

В течение нескольких недель или даже месяцев он все еще поднимался с восходом солнца, вывешивал на балконные перила матрацы и покрывала и лупил подлых микробов и вредителей, которые наверняка пробрались под покровом ночи в постели. Видимо, трудно было ему отказаться от своих привычек. Быть может, таким способом чтил он память покойницы, а может, так избывал тоску по своей королеве. Или опасался, что если посмеет он прекратить это занятие, то восстанет ее дух, грозный, словно целое войско под боевыми знаменами. И унитаз, и раковины не сразу перестал он дезинфицировать с полной самоотдачей.

Но шло время, и улыбчивые щеки дедушки порозовели, как не розовели они никогда прежде. Неуемная веселость охватила его. И хотя до конца своих дней неукоснительно поддерживал он чистоту и порядок, тем более что и сам он по природе своей был человеком аккуратным, но все делалось без насильственной чрезмерности, не было более ни звонких ударов выбивалки, ни разъяренно бьющих струй лизольных и хлорных растворов.

Спустя несколько месяцев начала расцветать любовная жизнь моего дедушки, бурная и удивительная. Именно в это время, как мне кажется, мой семидесятисемилетний дедушка открыл для себя прелести секса.

Прежде чем успел он отряхнуть пыль с башмаков, в которых проводил бабушку в последний путь, наполнился дом дедушки толпой утешительниц, которые подбодряли его, делили с ним его одиночество и понимали, как сильна его сердечная боль. Ни на миг не оставляли его в тоске, ублажали теплыми свежеприготовленными блюдами, яблочными пирогами, а он, по всему видать, был вполне доволен – разве во все дни его жизни не тосковал он по женщине, просто по женщине? По всем женщинам истомилась душа его – по красавицам и по тем, чью привлекательность не сумели заметить другие мужчины:

– Дамы, – решительно изрек однажды дедушка, – они все очень красивые. Все до одной, без исключения. Но мужчины, – тут он улыбнулся, – слепцы! Абсолютные слепцы! Ну да что там… Ведь они видят только самих себя – впрочем, и себя они тоже не видят. Слепцы!

* * *

Со смертью бабушки сократил дедушка и свою коммерческую деятельность. Порой, бывало, объявлял он, сияя от гордости и удовольствия, о “деловой, весьма важной поездке в Тель-Авив, на улицу Грузенберг” или об “очень, очень важном заседании в Рамат-Гане, со всеми руководителями фирмы”. Все еще любил он протягивать всем свои изысканные визитные карточки. Но отныне почти все время у него уходило на запутанные сердечные дела: он приглашал или его приглашали на чашку чая, он обедал при свечах в одном из лучших, но не слишком дорогом ресторане (“С госпожой Цитрин, какой ты дурак, – уж это непременно по-русски, – с госпожой Цитрин, а не с госпожой Шапошник!”).

Целые часы проводил он за своим столиком на втором, скрытом от любопытных глаз этаже в кафе “Атара”, что на спуске улицы Бен-Иехуда. На дедушке темно-голубой костюм, галстук в крапинку, весь он розовый, улыбчивый, чистенький, благоухает шампунем, тальком, одеколоном, радует глаз белоснежной, туго накрахмаленной рубашкой с таким же белоснежным платочком в нагрудном кармане, сиянием серебряных запонок. Его всегда окружает целая свита женщин, им пятьдесят-шестьдесят лет, но все они прекрасно выглядят – вдовы, затянутые в корсеты, в нейлоновых чулках со стрелкой; элегантные разведенные дамы, умело накрашенные, с маникюром и педикюром, обвешанные серьгами, браслетами и кольцами, изъясняющиеся на ломаном иврите с венгерским, польским, румынским или балканским акцентом. Дедушка любил их общество, а они таяли под лучами его обаяния: был он потрясающим собеседником, старомодным джентльменом, целовал дамам ручки, торопился открыть перед ними дверь, предлагал руку, если встречались на пути лестницы или какие препятствия, помнил все дни рождения, посылал букеты или коробки конфет, одаривал комплиментами платье, новую прическу, элегантные туфли, сумочку; он мило и со вкусом шутил, декламировал, когда представлялся случай, стихи, умел вести беседу с теплым юмором. Однажды, открыв дверь, я увидел своего девяностолетнего дедушку, преклонившего колени перед брюнеткой с округлыми формами, веселой вдовой одного нотариуса. Дамочка подмигнула мне поверх головы моего влюбленного дедушки и заигрывающе улыбнулась, обнажив два ряда зубов до того белых, что вряд ли они могли быть настоящими. Я вышел и тихонько притворил за собой дверь, так что дедушка меня и не заметил.

В чем заключалась тайна его мужского обаяния? Это я, пожалуй, стал постигать лишь спустя годы. Он обладал качеством, которое почти не встречается среди мужчин, – замечательным качеством, возможно, самым сексуально притягательным для многих женщин: он умел слушать.

Не просто прикидывался из вежливости, что он, мол, слушает, с нетерпением ожидая, когда она наконец замолчит.

Не перебивал собеседницу, завершая за нее начатую фразу.

Не прерывал ее, не встревал в ее речь, чтобы подытожить сказанное и двинуться дальше.