Повесть о любви и тьме

Каждое утро, перед тем как пуститься в свои странствования, дедушка обычно упаковывал и готовил к отправке по почте посылки с одеждой и тканями. Время от времени его удостаивала звания местного торгового агента какая-нибудь фирма готовой одежды или фабрика, выпускающая плащи, потом это звание отбирали, затем вновь удостаивали… Он не любил торговлю, так и не преуспел в ней, с трудом добывая скромную сумму на жизнь семьи. Что он любил, так это бродить по иерусалимским улицам – всегда необыкновенно элегантный в своем костюме русского дипломата, с треугольником белоснежного платочка, выглядывавшим из нагрудного кармана, с серебряными запонками в манжетах… Ему нравилось часами сидеть в кафе, якобы для деловых встреч, но на самом деле для того, чтобы беседовать и спорить за стаканом чая, чтобы листать газеты и журналы. Нравилось обедать в хороших ресторанах. К официантам он всегда относился как строгий, придирчивый, но щедрый хозяин:

– Простите, но чай холодный. Я прошу немедленно принести горячий чай, заварка тоже должна быть очень, очень горячей. Большое спасибо.

Но больше всего любил дедушка длинные поездки за пределы Иерусалима, деловые встречи в конторах фирм, расположенных в прибрежных городах. Была у него изысканная визитная карточка – с золотыми полями, с эмблемой в форме ромбов, соединенных так, что они образовывали нечто вроде алмазной выпуклости. На визитке значилось: “Александр З. Клаузнер. Импортер, торговый поверенный, аккредитованный агент общей и оптовой торговли в Иерусалиме и его окрестностях”. Протягивая свою визитную карточку, он посмеивался над собой, по-детски извиняясь:

– Ну и что? Ведь человек должен с чего-то жить.

Но душа его была отдана не торговле, а затаенным в сердце, тайным, наивным влюбленностям. Словно подросток-гимназист семидесяти лет от роду, пребывал он в неясном томлении и мечтах: если бы дали ему прожить жизнь заново, по его собственному выбору и истинной сердечной склонности, то он, без сомнения, выбрал бы одно – любить женщин, быть любимым ими, понимать их, проводить с ними время на лоне природы, плыть с ними на лодке по озерам к подножию заснеженных гор, сочинять страстные стихи, быть стройным, кудрявым, нежным. Но в то же время мужественным. Быть всеобщим любимцем. Быть Черниховским. Или Байроном. А лучше всего – Зеэвом Жаботинским: возвышенный поэт, прославленный вождь, красавец – и все это слилось в одном человеке.

Душа дедушки устремлялась в мир любви и щедрости чувств. Он хотел отдать женщинам себя целиком и получить взамен их поклонение и вечную любовь (он, похоже, никогда не делал различия между “любовью” и “поклонением”).

Случалось, что, придя в отчаяние от ярма, которое ему приходится влачить, дедушка пускался во все тяжкие: опрокидывал в уединении своего кабинета пару рюмок коньяка, а в лунные ночи, особенно горестные, выпивал стакан водки и курил в тоске. Иногда уходил он побродить в одиночестве по иерусалимским улицам. Выйти из дома ему было не так-то легко – бабушка обладала чувствительнейшим “радиолокатором”, на экране которого она всегда “держала” всех нас. Ей было необходимо в каждую данную минуту проверять и пересчитывать, все ли в наличии. С абсолютной точностью она знала, где находится каждый из нас: Лёня сидит за столом в Национальной библиотеке на четвертом этаже здания “Терра Санта”, Зися – в кафе “Атара”, Фаня – в библиотеке “Бней-Брит”, Амос играет со своим лучшим другом Элияху в квартире соседа, инженера господина Фридмана, это в ближайшем от нас доме справа. Только в самом углу бабушкиного экрана, за погасшей галактической туманностью, в том углу, где должны были светить ей сын Зюзя, Зюзенька, вместе с Малкой и маленьким Даниэлем, которого она никогда не видела и никогда не купала, – только там зияла днем и ночью жуткая черная дыра.

Дедушка бродил с полчаса по улице Эфиопов – шляпа на голове, вслушивается в эхо собственных шагов, вдыхает сухой ночной воздух, пахнущий соснами и камнем… Возвратившись, он усаживался за письменный стол и, пригубив рюмку, выкуривал одну-две сигареты и в одиночестве изливал душу в русских стихах. С того дня, как оступился он самым постыдным образом, влюбившись в другую женщину на палубе корабля, следующего в Нью-Йорк, и бабушка была вынуждена силой затащить его под свадебный балдахин, уже никогда не было у него и мысли взбунтоваться; стоял он, бывало, перед своей женой, как крепостной перед помещицей, преданно служил ей – со смирением и поклонением, с почтительным страхом и безграничным терпением.

Она же, со своей стороны, обращалась к нему “Зися”, а в редкие минуты глубокой нежности, исполненная милосердия и благосклонности, называла его на идише “сладенький” – “Зисл”. И тогда лицо его вдруг озарялось, словно отворялись перед ним врата всех семи небес.

18

Дни его были долгими, и прожил он еще двадцать лет после того, как бабушка Шломит умерла, принимая ванну.