Повесть о любви и тьме

Не предоставлял собеседнице возможность просто сотрясать воздух, тем временем готовя в уме ответ, который он произнесет, когда она все же замолчит.

Не прикидывался проявляющим интерес и получающим удовольствие от беседы, а на самом деле проявлял интерес и получал удовольствие. Ну что тут говорить – его любознательность не знала усталости.

Не проявлял нетерпения, не стремился повернуть разговор таким образом, чтобы от ее мелких дел перейти к своим, куда более важным. Напротив, он был очень увлечен ее делами. Ему было всегда приятно слушать ее, и даже если она оказывалась чрезмерно многословной, он дожидался, пока она выскажется, наслаждаясь тем временем всеми изгибами ее фигуры.

Не спешил. Не торопил. Ждал, пока она закончит, да и когда она умолкала, не набрасывался на нее, не перехватывал инициативу, а с удовольствием продолжал ждать – вдруг у нее есть еще что-то? Вдруг нахлынет еще одна волна?

Ему нравилось, чтобы она держала его за руку, словно ведя за собой в ее собственном ритме. Нравилось аккомпанировать ей, как флейта аккомпанирует пению.

Он любил узнавать ее. Любил понимать. Любил вникать в суть ее мыслей. И даже чуть глубже.

Любил отдаваться. Отдаваясь, он получал даже большее наслаждение, чем обладая ею.

Ну да что там! Они, бывало, говорят и говорят, наговорятся досыта, сколько душа того желает, о делах личных, тайных, о самых болезненных проблемах, а он сидит и слушает – с мудростью и нежностью, с доброжелательностью и бесконечным терпением.

Нет, не с терпением, а с искренним интересом.

На свете полно мужчин, которые обожают секс, готовы без конца заниматься им, но ненавидят женщин.

Дедушка мой, так мне кажется, любил и то и другое.

И делал это со всей деликатностью. Ничего не рассчитывал. Не хватал то, что не его. Никогда не спешил. Любил плавать и не торопился бросить якорь.

Немало романов случилось у него за двадцать лет его медовой эпохи, после смерти бабушки, с семидесяти семи лет и до конца его дней.

Иногда отправлялся он со своей возлюбленной, той или другой, провести два-три дня в гостинице в Тверии либо в пансионе в Гедере, а то выбиралась кайтана на побережье в Натании. (Слово кайтана – так на иврите называют место для летнего отдыха – дедушка переводил русским словом “дача”, и оно словно хранило чеховский аромат, напоминая о дачах в Крыму.) Не раз видел я его, медленно идущего по улице Агриппас или Бецалель под руку с дамой, но я к ним не подходил. Он не слишком старался скрывать свои романы, но и не бахвалился ими. Никогда не приводил в наш дом своих подруг, чтобы представить нам, и почти никогда о них не говорил. Но порой мы видели его влюбленным юношей, у которого голова идет кругом, глаза затуманены, рассеянная улыбка блуждает на губах, он что-то бормочет самому себе и бурно радуется… А иногда выглядел он осунувшимся, детский румянец его блекнул, словно солнце, затянутое осенними облаками. Тогда стоял он в своей комнате и сердито гладил одну за другой рубашки. Дедушка имел обыкновение гладить свое белье, опрыскивая его одеколоном из бутылочки с пульверизатором, и вот за этим занятием он временами разговаривал сам с собой по-русски, то сурово, то ласково, или напевал себе под нос какую-то грустную украинскую мелодию. Из этого мы могли заключить, что перед ним закрылась очередная дверь, либо, как это случилось в дни его обручения, во время необыкновенного плавания в Нью-Йорк, он вновь отчаянно запутался в муках двух любовных историй, которые разворачивались одновременно.

Однажды, когда ему было уже восемьдесят девять, он сообщил нам, что намерен отправиться в “важную поездку” на два-три дня – мол, нам не следует ни о чем беспокоиться. Но когда он не вернулся и через неделю, мы всерьез стали тревожиться: где же он? почему не звонит? Быть может, не приведи господь, с ним что-нибудь стряслось? Все-таки человек в его возрасте…

Мы колебались, не зная, надо ли обращаться в полицию? А вдруг он, не дай бог, лежит в какой-нибудь больнице, а вдруг случилось с ним какое-то несчастье – ведь мы никогда не простим себе, что не бросились на поиски. Но если мы и впрямь свяжемся с полицией, а он окажется жив и здоров, как устоим мы перед ураганом его гнева, который обрушится на нас? Если дедушка не появится до полудня в пятницу, решили мы после двухдневных колебаний, то придется нам обратиться в полицию – выбора нет.

В пятницу, в полдень, за полчаса до истечения срока нашего “ультиматума”, дедушка вдруг появляется, разрумянившийся, довольный, веселый, сыплющий шутками, по-детски восторженный.

– Куда же ты пропал, дедушка?

– Ну что там! Поездил себе немножко.

– Но ты же сказал, что вернешься через два-три дня?

– Сказал. Ну и что, если сказал? Ну ведь я поехал с госпожой Гершкович, мы там замечательно провели вместе время. Совершенно не почувствовали, как быстро убегает время…

– И куда вы поехали?

– Я уже сказал: поехали провести время. Нашли тихий пансион. Очень-очень культурный. Как в Швейцарии.

– Пансион? Где?

– На высокой горе в Рамат-Гане.

– Но ведь ты мог хотя бы позвонить нам? Чтобы мы так не волновались?