Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4

– А вот что я еще вам скажу. Спускаясь с гор на этот раз, я зашел в Оно наведать живущих там мать и сестру. И что же вы думаете? Эта женщина, рыдая, стала просить меня принять у нее обет, ибо она, видите ли, давно уже решила отречься от мира. Она так умоляла меня, что я просто не смог отказать ей. А моя сестра, тоже монахиня, когда-то она была супругой покойного Эмон-но ками, очень полюбила эту особу, считая, что она ей послана взамен ее любимой дочери, которой утрату она оплакивала многие годы. Представляю себе, в какой она теперь на меня обиде. Мне и самому жаль, что столь прелестная женщина вознамерилась посвятить себя служению. Хотел бы я знать, кем она была раньше?

– Как такая красавица могла оказаться в столь диком месте? – спросила Косайсё. – Хоть теперь-то вы узнали, кто она?

– Нет, так и не узнал. Если только она открылась монахине… Но будь она знатной особой, ее исчезновение вряд ли осталось бы незамеченным. Ведь нет такой тайны… Впрочем, дочери провинциальных чиновников тоже бывают красивы. Да, коль скоро Морской дракон способен родить будду…[81] А ежели принадлежит она к низкому сословию, то, значит, ее прошлое рождение не обременено тяжкими преступлениями…

Тут Государыня вспомнила, что совсем недавно кто-то из дам рассказывал ей о женщине, бесследно пропавшей в тех местах. Косайсё тоже слышала о сестре супруги принца Хёбукё, покинувшей мир при весьма загадочных обстоятельствах. «Уж не она ли?» – подумала Косайсё, но как тут проверишь?.. Монах говорил, что найденная ими женщина больше всего на свете боится, как бы люди не узнали о ее существовании, и прячется ото всех, словно есть у нее в этом мире враги. Впрочем, он явно недоговаривал, да и вообще, по его собственному признанию, рассказал эту странную историю лишь потому, что надеялся развлечь Государыню… Принимая все это во внимание, Косайсё рассудила, что лучше пока никому ничего не говорить.

– Не исключено, что это та самая женщина, – сказала Государыня, когда они с Косайсё остались одни. – Может быть, надо сообщить Дайсё?

Однако она так и не решилась этого сделать: вмешиваться в чужие тайны, не имея почти никаких доказательств, ей не хотелось, к тому же она не была настолько близка с Дайсё, чтобы самой заводить с ним разговор на столь щекотливую тему.

Скоро принцесса выздоровела окончательно, и Содзу вернулся в горы. По дороге он снова заехал в Оно, и сестра не преминула высказать ему свое неудовольствие.

– Разве вы не понимаете, что, став монахиней в столь цветущие лета, она может обременить свою душу еще более тяжкими прегрешениями? – пеняла она ему. – Почему вы не посоветовались со мной?

Но, увы, поздно…

– Теперь вы должны помышлять единственно о молитвах, – говорил Содзу новопостриженной монахине. – И старые и юные равно подвержены превратностям судьбы. Поэтому мне не кажется удивительным, что именно вам открылась тщетность мирских упований.

Его слова повергли женщину в замешательство.

– Сшейте себе новое платье, – сказал Содзу, преподнеся ей узорчатую парчу, шелк и кисею.

– Пока я жив, вам не о чем беспокоиться, я позабочусь о вас, – добавил он. – Рождаясь в мире тщеты, люди алчут лишь преходящего блеска и славы. А пока это так, всем – и мне и вам – трудно разорвать путы, связывающие нас с этим миром. Но когда человек удаляется в леса и посвящает себя молитвам, в его душе не остается места ни для стыда, ни для обид. Воистину «судьба непрочна, словно листок»…

Немного помолчав, Содзу произнес:

– «У Сосновых ворот до самой зари лунный блуждает свет…»[82] Право, трудно встретить в простом монахе столько понимания и душевного благородства. Женщина благоговейно внимала его речам, чувствуя, что наконец-то обрела истинного наставника.

Весь день уныло стонал ветер.

– В такое время у горных монахов рыдания подступают к горлу… – заметил Содзу, и, услышав его слова, женщина невольно подумала: «А ведь теперь и я – горный монах… Потому-то, наверное, мне все время хочется плакать».

Подойдя к порогу, она устремила взор на далекие вершины и вдруг увидела группу людей в разноцветных охотничьих платьях. По этой дороге редко кто поднимался в горы. Лишь иногда можно было заметить монаха, бредущего то ли из Куротани, то ли еще откуда. Миряне же здесь почти не появлялись.

Это был Тюдзё, так и не сумевший примириться с поражением. «Как ни тщетно теперь жаловаться, все же…» – подумав, он отправился в Оно. Приехав же, забыл обо всем на свете, очарованный осенней листвой, сверкающей невиданным разнообразием красок. «Можно ли ожидать, – подумал он, – чтобы женщина, в таком месте живущая, отличалась веселым, беззаботным нравом?»

– В последние дни я был свободен от своих обязанностей, – сказал Тюдзё, любуясь прекрасным видом, – и, не зная, чем занять себя, решил посмотреть на горы в осеннем убранстве. Эти деревья так хороши, что хочется, как бывало, устроиться под ними на ночлег.

Монахиня, по обыкновению своему заплакав, ответила: