Повесть о детстве

Больше они на этом катке не появлялись, и мы с Кузярем ликовали. Там, наверху, в барских хоромах был враждебный нам мир. Оттуда мы не ждали ничего хорошего.

Кузярь тоже пристрастился к книжкам. Эту страсть разбудил в нем я. Как-то после моленной мы зашли к нам в избу, и я стал ему читать «Песню про купца Калашникова». Ему очень понравился запев «Песни»: «Ох, ты гой еси!..» И он несколько раз повторял его при встрече: «Ох, ты гой еси!» Но особенно захватил его кулачный бой Калашникова с Кирибеевичем. Он вскрикивал, смеялся, и у него горели глаза.

— Вот как здорово! Это похоже, как Володимирыч с твоим отцом дрался. У нас только ничего не вышло с Володькой-барчонком. А то бы я ему задал, как Калашников.

Кирибеевич тоже, чай, так же нос задирал, как Володька.

Должно, все дворяне хвальбишки. Ну-ка, как это?

Как сходилися, собиралися
Удалые бойцы московские
На Москву-реку, на кулачный бой…

Из чулана вышла бабушка с ухватом в руке и слушала с удивленной улыбкой.

— Это чего вы бормочете-то? Эдакой песни-то я никогда и не слыхала. Гоже-то как! Где это ее поют-то? А на голосто как?

Я задыхался от радости: этой «Песней» я победил бабушку, — значит, книжку можно читать вслух всем, даже дедушка не будет ругаться и не вырвет ее из моих рук. Бабушка чутка была к песне и знала ее красоту. В этой «Песне» пели сами стихи, и когда я читал ее, то невольно распевал каждое слово. Бабушка вслушивалась в мой голос и рыхло подплывала к столу, словно песня манила ее, и она подчинялась ее напевному ритму.

Мы не заметили, как вошли мать с Катей. Увидел я их только тогда, когда мать вскрикнула, как от боли, а Катя изумленно, с надломом в голосе, сказала:

— Да откуда ты выкопал это, Федя? Вот чудо-то!..

Кузярь, прижимаясь ко мне плечом, впивался в строчки книжки и не мог оторваться. Он плачущим голосом крикнул:

— Да не мешайте вы, Христа ради! Дай, я читать буду.

А бабушка со стонами и вздохами вспоминала:

— На гуслях-то и у нас играли… Мой батюшка-покойник в барских покоях играл и песни пел… Заслушаешься…

Ну, а эдакую песню не пел.

— Баушка Анна, — с жалобным возмущением просил Кузярь, — ты слушай, а не бай. Эту песню-то сто раз слушай — не наслушаешься.

Мать торопливо и страстно лепетала:

— Спрятать надо, а то дедушка изорвет. В сундук спрячу. А когда его нет, слушать будем.

Но бабушка обиженно простонала:

— Дедушка-то, чай, только побалушки не любит… Грех побалушки-то читать. Сказки — складки, а песня — быль…

Я сама дедушку уговорю послушать-то.

И действительно — я укротил и дедушку. Вечером я сидел за столом, под лампой, и читал нараспев эту «Песню», и все слушали ее как божественное чтение. С тех пор я уже не боялся читать и при дедушке. Отец узаконил мое чтение словами:

— Чтение не баловство, а для души. Митрий Степаныч сказал, что читать и гражданскую печать — душеспасительное дело. Кажда буква, бает, искра во тьме и польза для ума.

На этот раз дед не прикрикнул на отца. Он сидел на краю стола и гладил бороду. Он был неграмотный, и печать для него была силой таинственной и неотразимой.

XXII

Недалеко от церкви, на взгорбочке, стояла круглая, широкая, с низкими плетневыми стенками дранка. Там обдирали просо и гречиху. Часто ворота дранки открывались, и в черную дыру вводили пару лошадей. Около дранки стояли дровни, и мужики таскали на спине тугие мешки с крупой.

В снежной тишине растекался шелест, хруст, похожий на шорох соломы. Меня всегда тянула к себе эта дранка своей таинственной работой внутри. Один я не отваживался ходить туда: меня пугала черная пустота открытых ворот, чужие мужики и лохматые собаки, которые рычали друг на друга и постоянно дрались.

Однажды я набрался храбрости и, в сопровождении Кутки, сделал попытку подойти поближе к дранке. Но как только Кутка навастривала уши, мурзилась и повизгивала, зорко поглядывая на собак, я останавливался. Недалеко от дранки, за амбарами и кладовыми, через улицу стояла изба Максима Сусина с высоким коньком и резными ставнями.

Я думал, что, если мне удастся добраться до дранки и мужики приветят меня и отгонят собак, я посмотрю, как в дранке лошади крутят круг, а потом пробегу к избе Сусиных, чтобы увидеть тетю Машу.

От церкви по санной дороге шел наперерез мне Луконяслепой с палочкой в руке. Лицо его, очень рябое, с желтым пушком на щеках, было поднято кверху и улыбалось. Эта улыбка была странная: как будто он постоянно удивлялся чему-то в себе самом и как будто радовался каким-то своим мыслям. В этой улыбке было что-то светлости кроткое. Мне всегда было больно и неприятно смотреть на его лицо и в то же время неудержимо влекло к этому парню, похожему на святого. Из-под шапки спускались до плеч белокурые волосы. Старая, вся в заплатках, дубленая шубейка была засалена, а из дырявых валенок торчала солома. Он еще издали ласковым тенорком закричал мне:

— Ты куда это, Федя, с собачкой-то собрался? К дранке не ходи: там собачищи злые. Тебя-то не разорвут, — они маленьких не трогают, а Кутку твою растерзают.