Повесть о детстве

— Ты продай это, — ведь деньги… лафа. На барский двор отнеси аль Митрию Степанычу, — он в город отвезет. Ежели бы я умел так плотничать, я бы делал да продавал… И барашка бы сберегли, а мамкины холсты были бы в сундуке.

Сема исподлобья посмотрел на Наумку и сердито оттолкнул Кузяря.

— С вами, дураками, каши не сваришь. Чего вы понимаете? Для одного игрушка, для другого — только бы продать. А я за золото не отдам.

И он начал по частям снимать и толчею и насос и ставить внутри мельницы. Потом со своим сокровищем сердито пошел в избу.

— Ну, после этого ничего не мило, — разочарованно протянул Кузярь. Пойдем на салазках, что ли, кататься.

— Побежим чехардой на реку, где барчата на коньках катаются, предложил я, вспомнив, что в эти часы барские парнишки спускаются со своей горы на каток, который расчищается для них дворовыми.

Для нас встреча с ними всегда кончалась выгодой: они боялись нас и откупались огрызками карандашей, старыми перышками и семишниками. Мне интересно было встречаться с ними: они разговаривали на особом, не деревенском языке — певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык «благородным».

— Все благородные ничего не делают, а только играют.

У них и разговор-то игрушечный.

Барчата относились ко мне, как к племяннику Маши, дружелюбно, хотя и с барским высокомерием, а Кузяря и Наумку старались не замечать. В общем, между нами, деревенскими парнишками, и ими, барчатами, шла скрытая война: для нас они были людьми другой породы — они были господа. И одевались не так, как мы: вместо овчинных полушубков носили суконные бекешечки с барашковыми воротиками, рукава и полы тоже были оторочены барашком Катались они в штиблетах, на сверкающих коньках. Спускались с высокого крутого обрыва и были недовольны, когда мы прибегали к ним. Встречали они нас окриком:

— Опять приплелись, черти чумазые! Кто вас просил?

Зы нам мешаете. Этот каток не для вас.

Кузярь храбро шагал по катку наперерез им и нахально отругивался:

— А река-то чья? Не ваша, а наша река. Мы здесь хозяевы.

— А кто расчищал снег и поливал водой? — орал старший барчонок Володя.

Он угрожающе подкатывал на коньках к Кузярю и с презрением щурился на него. Кузярь и тут не лез за словом в карман:

— Ну, и не вы. Вы тонконогие и сахарные. За вас работники чистили, наши же мужики.

— Да, но они же нам служат. Мы их кормим и деньги платим.

— А вы что делаете? Дрыхнете только до самого обеда.

А мы вот какую хошь работу делаем. А на мне все хозяйство.

Володя небрежно и гордо цедил сквозь зубы:

— Так и полагается. Не хочешь ли быть таким, как мы?

Дождешься на том свете. Можешь идти в свой хлев и спать вместе с баранами.

Такие перебранки веселили нас: нам хотелось озоровать, глумиться над ними и хохотать им в лицо.

На этот раз мы от нашего двора пробежали, прыгая друг через друга, по всему нашему порядку, слетели вниз по спуску, мимо парнишек и девчонок, которые катались на салазках и пронзительно визжали. Еще издали увидели мы барчат. Они катались на коньках по кругу, широко размахивая руками и стремительно наклоняясь вперед. Желтое солнышко сияло в радужном круге, а небо было покрыто инеем. Коньки барчат поблескивали мгновенными вспышками. Длинная стена обрыва была в пятнах снега и глинистых обвалах. А там, высоко, за ребрами обрыва, видны были длинные бурые хоромы с мезонином и густым хворостом голых деревьев перед окнами.

Так, разгоряченные, мы подбежали к катку. У Володи в руке была нагайка, жгучая, как змея, а у Саши — красивая рогатинка с острым железным наконечником. У Володи лицо было злое, и встретил он нас молча, делая вид, что не замечает нас. Саша, наоборот, смеялся, и на румяных от мороза щеках вздрагивали у него ямочки. В глазах его не было вражды, а задорно играло веселое ожидание.

Кузярь смело и независимо вошел в круг и заскользил на своих курносых валенках. Мне тоже хотелось озоровать и показать барчатам, что я не боюсь их, несмотря на то что Володя зловеще похлестывал нагайкой, а Саша вонзал рогатину в лед. Я с разбегу проехал по зеркальному льду на середину крута к Кузярю. Наумка остался на снегу и с завистью посматривал на нас, робко улыбаясь и вытирая варежкой нос.

Володя подскочил к нам, замысловато закружился и встал на острые концы коньков. Он щелкнул нагайкой по своей бекешке и властно приказал:

— Вам кто разрешает сюда ходить? Убирайтесь вон! Вы нам не пара.

Кузярь с невинным видом спросил дружелюбно:

— Аль уж на льду-то поиграть нельзя? Мы, чай, не мешаем вам. Звери мы, что ли?

— Мне собака милее, чем вы, — с брезгливой гримасой высокомерно ответил Володя, играя нагайкой. — А если я гоню — значит, вы здесь лишние.

Приплясывая, Кузярь с ехидной улыбочкой напомнил:

— Да ведь река-то ничья. Может, здесь и воздухом нельзя нам дышать?

Володя внушительно стукнул черенком нагайки по шапке Кузяря.

— Значит, нельзя. Долой отсюда, пока я вас не отхлестал.

Я не вытерпел и вырвал у него нагайку.

— Ну, ты не охальничай кургузкой-то! Думаешь, боимся тебя?