Повесть о детстве

В эту минуту из-за нашей избы вылетела серая в яблоках тонконогая лошадь, запряженная в дрожки. На дрожках сидел верхом Измайлов с красными вожжами в руках и с нагайкой, повешенной на запястье. Позади него сидел его старший сын в серой студенческой куртке, очень худой, иссиня-бледный, с темным пушком на щеках и подбородке.

Мужики и парни, которые рассыпались по луке, шагали опять к жигулевке. Когда лошадь остановилась, раздувая ноздри и гордо взмахивая головой, все сняли картузы. Пантелей стянул картуз раньше всех и, кланяясь смело, но почтительно, проковылял к дрожкам. Измайлов живо соскочил с дрожек, передал вожжи сыну и, выпучив глаза, уставился на Пантелея.

— Наталья здесь? Заперта?

— По велению священника, Дмит Митрич, — умильно улыбаясь, но стараясь сохранить достоинство, заиграл тонким голосом Пантелей, — за невставанье перед молебном.

— Вы молились у колодца, а она сидела у себя на завалинке. Это расстояние в двести сажен. Старуха доживает последние дни. Она уже не ходит. Башка у тебя есть на плечах, староста?

— По положению, Дмит Митрич…

Измайлов быстро взмахнул нагайкой и яростно ожег Пантелея по голове и по шее. Пантелей в ужасе попятился и вскинул руки, защищаясь от ударов.

— Дмит Митрич! Помилуйте!.. При народе… Я жаловаться буду…

— А-а! Жаловаться, мерзавец! Мироед! Так вот же тебе еще и еще!..

Студент глухо крикнул с дрожек:

— Папаша! Долой нагайку! Ты дал мне слово.

Измайлов судорожно повернулся к нему, задергал головой и вцепился искалеченными пальцами в седую стриженую бороду.

— Отпирай! — приказал он Пантелею, дрыгая ногою, и шлепнул по сапогу нагайкой. — Давай ключ! Живо!

Мать порывалась подойти к нему, но, вероятно, боялась нагайки.

Мосей мелкими шажками подскочил к Измайлову и протянул ему ржавый ключ на мозольной ладони.

— Вот он, ключик-то, барин. Такая бросовая вещь, а сколь людей обездолила!.. Я сам, барин, под этим замком не однова сидел… Неисповедимое дело!

Измайлов покосился на него и дернул головой.

— Знаю я тебя, жулика. Тебя и могила не исправит: ты и в аду будешь чертей тешить. Староста, бери ключ и отпирай!

Пантелей, подавленный обидой, угрюмо толкнул в плечо Мосея и хриплым тенором огрызнулся:

— Не слышишь, чучело? Отпирай!

Но Измайлов опять щелкнул нагайкой по сапогу и по-армейски рявкнул:

— Я приказываю отпереть тебе… тебе, а не чучелу!

В маленьких глазках Пантелея вспыхнула ненависть, но он подобострастно поклонился и, стараясь сохранить свою важность, осторожно взял ключ с ладони Мосея. На жирной его шее вздулся лиловый рубец. Шустов шагнул вперед и протянул руку к Пантелею.

— Сотский, кому принадлежит первое место — старосте или тебе? Субординации не знаешь?

Шустов вытянулся и вытаращил глаза на Измайлова, а Измайлов в голубом кителе, в рейтузах и белом картузе брезгливо смотрел мимо него, в затылок Пантелею, и дергал головой.

Пантелей отвинтил ключом замок, с грохотом снял его с пробоя, изъеденного ржавчиной, и отворотил дверь. Измайлов подошел к порогу.

— Она — на кошме… Чья кошма?

Потап, робко шагая, прогудел виновато:

— Моя кошма-то, Дмит Митрич. Бабушка-то Наталья не могла идти — волочил ее Григоркй-то… Ну, я с Архипом — на кошму ее.

— Спасибо, кузнец. Если будет нужда, приходи: помогу.

Потап молча поклонился и отошел в сторону.

— Староста, сотский! Выносите ее сюда! На кошме!

Осторожно!

Когда Пантелей и сотский вынесли бабушку наружу, вся толпа мужиков сгрудилась в полукруг перед жигулевкой.

Бабушка лежала неподвижно с закрытыми глазами, как мертвая. Мать бросилась к ней, рыдая, и упала перед пей на колени. Измайлов гаркнул с хриплой надсадой:

— Бараны! К чертовой матери отсюда! Вон!

Толпа испуганно разбежалась в разные стороны.

— Староста! Сотский! Вы ее арестовали, вы бросили ее в эту гнилую конуру. А теперь оба несите ее домой. Мосей и Потап помогут, чтобы вы не беспокоили ее. Я поеду рядом с вами — буду наблюдать.

Посиневший от унижения Пантелей и дылда-сотский взяли концы кошмы у головы бабушки, а Потап и Мосей — у ног и понесли ее по дороге к нашему порядку. Я с матерью пошел вслед за ними, а толпа провожала нас издали.

Лари вон лежал на луке. Должно быть, он уснул пьяным сном, обессилевши от буйства.

XXXIII

В один из весенних золотых дней, с маревом на зеленой луке, с парящими коршунами в синем небе, с песнями невидимых жаворонков, прилетел на тройке с колокольчиками и бубенчиками усатый становой в белом кителе и белом картузе. Это был тот самый хрипун, который приезжал к нам зимою. Он брано сидел в плетеном тарантасе вместе с чахоточным чиновником в чесучовой тужурке со светлыми пуговицами, а позади тряслись верхом на потных лошадях тоже усатые урядники. Тройка лихо подъехала к моленной и остановилась у крыльца. Пристав спрыгнул с тарантаса и махнул рукой. К нему подъехал на потной лошади верховой, и он отдал ему какое-то приказание. Урядник ударил лошадь нагайкой и поскакал по луке к нашему порядку.

Из-за амбаров бежал бородатый Пантелей в черной бекешке нараспашку, с картузом в руке.