Повесть о детстве

— Играть-то играют, — задумчиво согласился Архип, поскрипывая деревяшкой, — да нас же с тобой на смех поднимают. Снаружи резьба и конек резвым кокошником, а внутри — голытьба. Ну и сиди с кочедыком над лаптями для мордвов. А я для детишек игрушки режу. Только вот деревяшку и по сей день не сделал: так уж пятнадцать годов на старой и прыгаю…

Мосей корчился, как в судорогах, размахивал руками и вертелся во все стороны.

— А чего с нас взять-то, голова? Дураки — народ веселый. Вот и тут гляди. Кто эту моленную строил? Мы же с тобой. Хоромина! А сейчас ее начальство запечатывает: воспрещает кулугурам молиться. Возводили, строили, а Митрий Степаныч с Пантелеем Осипычем по бревну ее растащат…

— Чего тащить-то? — поправил его Архип и закашлял от смеха. — Тащить спорыньи нет. Они ее друг у дружки из-под носа украдут. Мироедов не только мир кормит, они и друг дружку глотают.

Мосей весь затрясся от хохота.

— А мы… а мы у них крошки клюем да прибаутками спасаемся. У нас и прибаутка за молитву сходит. Дураки — народ веселый.

Паруша остановилась и прислушалась. Она толкнула меня вперед и с ласковой строгостью приказала:

— Иди-ка, беги, лен-зелен! А я с мужиками потолкую.

Беги-ка проворней, не мешай мне!

И повернулась к Архипу с Мосеем. Она махнула им клюшкой и прогудела сердито:

— Ну-ка, мужики, подойдите ко мне на час. То-го! Дураки-то народ веселый, да зато богу угодный.

И они пошли мимо нашего прясла, тихо, по-стариковски невнятно о чем-то разговаривая. Мосей уже не кривлялся, а шагал со строгим лицом и исподлобья озирался по сторонам. Архип ковылял на своей деревяшке, поскрипывая и потрескивая, и слушал Парушу внимательно, но как будто равнодушно. А Паруша, опираясь на клюшку, сильная, тяжелая, с мужским лицом, с серыми усиками, шла важно, как хозяйка, которая всю жизнь привыкла властвовать. И оба мужика, Архип и Мосей, шли рядом с ней, обдумывая что-то, и в их отношении к ней не было того обычного пренебрежения, которое всегда бывает у мужиков к бабам. Она что-то внушала им, пригвождая клюшкой свои слова, но ни к тому, ни к другому не обращалась.

Катя проследила за ними до того момента, когда они скрылись за нашей избой, и все время лукаво улыбалась про себя.

Вечером около моленной собралась большая толпа мужиков и, как на сходе, долго горланила на всю деревню Пришли сюда и «мирские», прибежали бабы, девки, ребятишки. Даже брели по луке со всех сторон древние скрюченные старухи, опираясь на клюшки. Они сбились в плотную кучу поодаль от мужиков и плакали навзрыд Попытались они вопить, но на них замахали подогами старики, и они оборвали свое вопленье стонами.

Бабушка Анна очень редко выходила со двора, но сейчас побрела вместе с дедушкой, обливаясь слезами. Мать с Катей и отец с ребятами убежали, не заходя в избу. Мы с Кузярем и Наумкой храбро поднялись на крыльцо, но когда увидели на пробое жирную лепешку сургуча на дощечке с круглой вдавлиной орла, не выдержали и со страхом попятились назад по ступенькам крутой лесенки. Мужики толпились поодаль и обступали крыльцо полукругом. Все галдели, не слушая друг друга. Красные, обветренные лица, седобородые, рыжебородые, были угрюмы, и хотя многие смеялись, а многие яростно орали и махали сжатыми кулаками, все были подавленны, растерянны и не знали, что делать. Только Мосей беззаботно ходил среди них, морщился в хитрой усмешке и хвастливо кричал скрипучей фистулой — На тройке прилетел, как деймон, с колокольчиками-бубенчиками. Митрия Степаныча сейчас же за бока. Староста припрыгал, как селезень. Ну и туда, в нутре. Везде сургучом припечатали, все болты и запоры, и эту и сенную дверь. А у чиновника печать-то, как дубинка.

Ну, запечатали и к Митрию Степанычу чай пить поехали.

— Хлопотать надо… к земскому… к губернатору! — надсадно кричал кто-то. — Как это так?.. А молиться-то где будем?

Мосей весело открикивался:

— Возьми-ка похлопочи… Он те печатью башку расшибет. Надо нам, дуракам, понятье иметь: печать-то — вещь нерушимая. Завтра сжигать будут.

— Это как то есть сжигать? Моленную-то?..

Мужики хлынули к Мосею.

— Моленную — не моленную, а все там — иконы, да книги, да всякую четь…

— Не допускать, мужики!.. Чего же это, старики, делается?.. А? Старики!

Кто-то завывал зловещим дряхлым басом:

— Антихрист пришел!.. Антихрист!

— А Стоднев-то чего глядит? Чай, он богатый. Откупился бы.

— Он не откупится. За копейку он не то что брательника, а самого бога обшельмует.

А увидел, как дедушка подошел к крыльцу, опираясь на палку. Он долго смотрел на замок, на ставни с кровавыми сгустками печати и плакал безмолвно и горестно.

В эти страдные дни пахоты и сева ложились рано, сейчас же после захода солнца, а вставали на рассвете и уезжали в поле. Но этой ночью у нас долго не спали: к окошку подходили люди и о чем-то шептались с дедом и отцом. Отец с Сыгнеем ушли с шабрами, а дед забрался ка печь и долго вздыхал и бормотал молитвы. Бабушка тоскливо ныла:

— Как бы чего не вышло, отец… Дело-то божье, а для начальства острожье.

Дед сердито отвечал:

— А ты лежи знай и молитву твори. Не твоего ума дело.