Повесть о детстве

Ключ-го вон он у меня. — Он подкинул на ладони скромный ключ с винтовой нарезкой. — Храни, бат, пуще своей головы. И меня сколь раз тут запирали, и я запирал. Однова меня сюда за ноги притащили. А заперли за мое же веселье: захотелось людей потешить — в колокола позвонить. Так захотелось места не найду. Люди на жнитве были. Залез на колокольню и давай в набат жарить. С полей-то люди — и верхом и бегом, — пожар, думали. А когда сбегаться стали, я трезвоном их начал величать… Трезвоню, а сердце у меня голубем льется — до того мне радошно. Я-то наверху, как на крыльях, а люди-то внизу, как овцы. Ну, конечно, стащили меня с колокольни и своим судом заперли меня этим ключом и ушли. Сутки лежал я и все смеялся: до чего народ потеху любит! А мне лестно. Усладил народ-то и пострадал за него. А после брагой меня угощали. Первым человеком на селе оказался. Слава-то даром не дается.

И он хихикал, вспоминая об этом событии как о радостных днях своей жизни.

Ларивон, весь мокрый, в тине, страшный, со слегой в руке, подбежал к жигулевке и хрипло заорал:

— Мамынька! Голубушка моя хворая! Ослобоню тебя — дверь вышибу. На руках домой отнесу… Какой тебя лиходей обидел, мамынька?

Он ударил слегою в дверь, и этот удар глухо загрохотал внутри жигулевки. Потап вырвал слегу из рук Ларивона и бросил ее в сторону.

— Брось, Ларивон Михайлыч, не озоруй! — спокойно, но твердо сказал он. — И себе беды наживешь, и тетке Наталье навредишь. Уймись!

— Уйди, Потап, меня не трог: ушибу. Ты думаешь, я пьяный? Я не пьяный.

— Ну, маленько выпимши — не без того. Однако озоровать негоже: греха не оберешься.

Мосей осудительно качал головой.

— Тебе только волю дай, Ларивон Михайлыч, — ты и жигулевку и мою пожарную под яр сковырнешь.

Ларивон по-своему любил бабушку Наталью, и нелепый арест больной, полумертвой старухи он воспринял как тяжелую обиду самому себе. И его необузданность нравилась мне, и он сам, сильный, как Полкан, казался мне героем.

Он со всего размаху грохнулся в сизую от старости дверь, по она только тяжело загромыхала на железных петлях и зазвенела массивным пробоем и замком, похожим на гирю. Ею отбросило назад, но он вцепился огромными руками в замок и стал крутить и рвать его из стороны в сторону. Потап опять подошел к нему, обхватил его сзади, пытаясь оттащить от двери, но Ларивон орал:

— Не замай, Потап! Как я могу терпеть, ежели на душу наступили… Я мамыньку не дам обижать. Всю жигулевку по бревну раскидаю, а мамыньку ослобожу.

— Ларивон Михайлыч, — мягко и осторожно уговаривал его Потап, — погоди, не бунтуй! Сейчас Дмит Митрич прискачет и сам распорядится. Архип за ним побежал. Он живо на своей деревяшке допрыгает.

Но Ларивон не слушал его: он рвался из рук Потапа и выкручивал замок.

Я подбегал к окошечку, у которого плакала мать и что-то лихорадочно говорила в черную квадратную дыру, и кричал бабушке:

— Ты потерпи маленько… Сейчас дядя Ларивон двери выломает. Барина ждут. Опять тебя домой отнесем.

Я не замечал, как сердилась и отталкивала меня мать, и не слышал, что лепетала больным, детским голоском бабушка из этой черной пустоты, и убегал опять к Ларивоиу, а он все еще рвал замок и отбивался от Потапа.

Подходили мужики и парни от церкви и толпились поодаль. Потап с угрозой крикнул:

— Расходись, мужики! Староста с сотским идет. В жигулевку запрут.

Из-за амбаров вышли на луку Пантелей и Гришка Шустов. Пантелей, в новой суконной бекешке нараспашку, в смазных сапогах и в картузе, надвинутом на глаза, переваливался на своих кривых ногах, а Гришка, придерживая свою саблю на поддевке, шел браво, с солдатским шиком.

Веселым трезвоном в подпляс заливались колокола.

Пантелей, приземистый, упитанный, с жирным, красным лицом, с бородой лопатой, с маленькими глазками плута, подошел к жигулевке властно, по-хозяйски и, не обращая внимания на людей, осмотрел замок, оттолкнул подошвой сапога грязную слегу и тонким, скрипучим голоском распорядился:

— Вам здесь нечего делать, мужики. Эка невидаль! Ежели посидеть в жигулевке не терпится — жди своей череды.

Наталью заперли за непочтение к крестному ходу. Хворость хворостью, а церковь почитать надо — через силу встань и поклонись. Батюшка с дьяконом разгневались несусветно.

А вот Ларивона за его бесчинство на два дня в жигулевю, посажу. Идите, мужики, идите от греха, не выводите меня из терпения. Шустов! Сотский! Разогнать всех!

Сотский с грозным лицом, хватаясь за саблю, решительно зашагал к толпе.

— Разойдись, елёха-воха!

Толпа стала неохотно расходиться.

Мать поклонилась Пантелею.

— Пантелей Осипыч! Пожалей матушку-то! Ведь ты сам знаешь: на ногах она не стоит. Как это можно при смерти человека обижать? До кого ни доведись… Пантелей Осипыч, выпусти ее!..

— Ничего, ничего, милка! Пущай помается да покается.

Господь зачтет… за спасенье души.

Ларивон сидел на зеленой траве и зловеще выл:

— Пантелей! Староста!.. Все едино двери вышибу… Выпускай мамыньку!..

— Шустов! — взвизгнул Пантелей. — Свяжи его да в пожарную с Мосеем сволоки! Эх, до чего хмель-то доводил!

Мать, убитая горем, побрела опять к окошечку.