Повесть о детстве

Отец сел на скамью с одного краю, а Миколай Андреич хотел сесть на другом краю, но Агафон с растрепанной бородой и взъерошенными волосами, расталкивая женщин, схватил под мышки Миколая Андреича и отшвырнул его в сторону:

— Миколай, отойди! Ты легкий, у тебя сейчас устоя нет Это я у родителя подпорой буду, — и рухнул на край скамьи, вцепившись волосатыми пальцами в обочины.

Женщины стояли вдоль скамьи и смотрели на деда с благоговением. Но Катя смеялась в уголок полушалка, а отец, поглядывая на нее, ухмылялся в бороду. Мать как завороженная, в тревожном ожидании не отрывала широко открытых глаз от застывшего деда. С лохматой голубой бородой, с клочками седых бровей, грозно опущенных на глаза, он стоял на скамье со сложенными руками на животе, как в моленной. Евлашка уже не смеялся, с боязливым изумлением смотрел и на деда, и на своего отца, и на Пашу, которая стояла тоже в строгом ожидании. Кузярь толкал меня под бок, ел украдкой блины и едва выговаривал слова, прожевывая их вместе с блинами:

— Да что он будет делать-то на скамейке? Топтаться только… Невидаль какая!..

Но у дедушки озорно вспыхнули глаза, он тряхнул головой, взмахнул руками и притопнул.

— Пойте! Все пойте! Анна, запевай!

И он, закинув голову, сам запел высоким сипленьким голосом:

И-ивушка, ивушка,
Зеленая была…

Машуха первая пронзительно завопила, а за ней закричали Катя и Паша:

Эх, что же ты, ивушка.
Невесело стоишь…

Тут уж и мужики затянули:

Подрубили ивушку
Под самый корешок…

Дед закачался, замахал руками, наклонился и начал притопывать, перебирать ногами. Песня оживилась, зазвучала громче, и слова уверенно, бойко стали отбивать такт, а дед как будто стал легче: то он сгибался, раскинув руки, всматриваясь в свои сапоги, то откидывался назад, уперев руки в бедра и с властным весельем оглядывая всех, то вскидывал руки вверх и хватался за шею. Сапоги его четко стали отбивать плясовой перебор, а тело изгибалось в разные стороны, волосы растрепались, он начал плясать вприсядку.

Тут и бабы завертелись на месте и, отчеканивая слова песни, уже потеряли чинность и плясали, позабыв друг о друге, даже бабушка затрясла своим тучным телом. Миколай Андреич вертелся, как вьюн, и вскрикивал сквозь дробный хохоток:

Эх вы, саночки березовые!..
А ребята мы тверезые…

Вдруг дедушка гулко топнул сапогом и легко спрыгнул на пол. Его стиснули дочери и под руки повели на место.

XXVIII

Позади нашего двора, недалеко от яра, стояла моленная — пятистенная изба под тесовой крышей с осьмиконечным крестом на коньке, с высоким крылечком, с резными столбиками. Сосновые венцы и тес на крыше и крылечке были сизые от многолетних дождей. Изба эта всегда стояла с закрытыми железными ставнями. Когда-то они были выкрашены зеленой краской, но она порыжела от ржавчины.

Каждую субботу ставни открывались, и из трубы, увенчанной жестяным резным теремком, клубился дым. Девки выходили и входили с ведрами, с тряпками, выливали грязную воду в буерак. Весь день в воскресенье изба глядела на луку и на ту сторону бледно-зелеными окнами. А синим субботним вечером издали видны были яркие рои огоньков в проталинах окон.